Кира Мюррей - Грешница, путь во тьму

Но Эдита не была настолько наивной, чтобы верить, что когда-то сможет выйти замуж по любви. Таких счастливиц раз, два и обчелся.

Остается довольствоваться книгами о высокой и чистой любви.

***

Эдита сидела на скрипучем, деревянном стуле. Руки безвольно лежали на собственных коленях. Ткань платья была мягкая, ласкала кожу. Непривычно дорогое и новое.

Отец не позволял одевать такие платья ежедневно.

Волосы тяжело лежали на плечах. Темные пряди плащом закрывали спину. Гувернантка – Маргарита Фрэмптон, молчаливо и ласково расчесывала её пряди. Они давно были гладкими и послушными, но она продолжала как-то медативно водить гребнем по темным волосам. Ласкала их ладонью, иногда в материнской нежности проводила ладонью по голове.

Эдита глядела вперед невидящим взглядом.

– Вы сегодня настоящая красавица, мисс, – щебетала Мария – служанка.

Кружилась рядом, заглядывая в бледное от недосыпа лицо Эдиты. Девушка перевела тяжелый, уставший взгляд на лицо Марии. Её сердце наполнилось ненавистью, но она молчала.

Мария была сиротой. До этого Эдита никогда не думала, что причина того, что от младенца отказались – это его уродство. Но сейчас, когда она была полна ненависти, она уставилась на крючковатый, большой нос. На дряблую кожу и водянистые глаза. Такие у мертвых рыб. На тонкие губы и широкий рот.

– Вы обязательно понравитесь своему будущему мужу, – продолжала щебетать Мария своим скрипучим голосом, – может примеряете эту шляпку? Думаю она будет вам к лицу.

– Мария, – холодно обратилась к служанке гувернантка, продолжая расчёсывать волосы, – думаю твоя помощь нужна на кухне.

Девушка скривила рот в недовольстве и тут же выскользнула из комнаты. Наверняка, с горечью подумала Эдита, пойдет рассказывать кухарке сплетни, что только что пришли ей в голову. Будет хихикать, рассказывая непотребства и гадости.

– Не слушай её, золотце, – ласково обратилась Маргарита к Эдите.

– Спасибо что прогнали её, мисс Фрэмптон. Её болтовня стала невыносимой.

– Не стоит благодарностей, – нежно сказала женщина, погладив ладонью по голове воспитанницы.

Положила тяжелые пряди ей на плечи. Сзади показалась светлая кожа шеи. Шейка совсем тоненькая, через кожу виднеются венки.

Медленно принялась собирать пряди в высокую прическу.

– Что тревожит твое сердце, дитя мое? – мягко спросила Маргарита.

Маргарите было за тридцать. Но она казалась преждевременно постаревшей. Узловатые пальцы, но мягкие и теплые руки. Нежный голос и плотная фигура. У неё были редкие, темные волосы и впалые щеки.

У неё не было детей. Не было мужа. Эдита думала, что в сердце Маргариты ещё с юных лет живёт какой-то мужчина, но та никогда не говорила об этом. Лишь в её улыбке была тоска. Она была столь сильной, что невозможно перепутать – невыносимая боль.

– Мне страшно, мисс Фрэмптон. Я не понимаю, от чего Господь так не справедлив ко мне. Где я согрешила?

– Тише-тише, – ласково шепнула и этот шепот, казалось, наложил на Эдиту какое-то умиротворяющее заклятие, от которого осколки сердца и души сгладились и склеились, – это испытание твоего храброго и сильного сердца.

– Вы все так говорите, – с горечью качнула головой Эдита, – все беды – это испытание. Смерть матушки – испытание. Замужество – испытание. Ради чего?

– Я понимаю, – едва слышно сказала, Эдите казалось, что она не услышала, а почувствовала эти слова, – иногда, ты не можешь не разувериться. Не можешь не усомниться в правильности и справедливости всего происходящего. Но единственное, что я могу тебе сказать, дитя мое, я последую за тобой. Ты всегда в моем сердце, храбрая лошадка, и я готова последовать за тобой хоть на костер.

Эдита резко поднялась и повернулась лицом к своей гувернантке. Когда-то она была ей по пояс. Сейчас же они были одного роста. Эдита казалась даже выше. В своей молодости и стройности будто возвышалась над грузной и уставшей женщиной.

Девушка мягко взяла её руки в свои, глядя в глаза.

– И ещё кое-что запомни, – крепко сжимая тонкие девичьи пальчики, сказала Маргарита, – запомни, что любят не за лицо. А так же помни о смирении.

Эдита опустила голову в поклоне. В таком искреннем и полном веры, каким никогда не кланялась в чертогах церкви.

– Вы в моем сердце. Вы были для меня, как мать.

– Тише, девочка моя, тише, – шепнула Маргарита, – не говори так, будто тебе предстоит смерть, а не брак.

Руки Эдиты выскользнули из рук Маргариты. Девушка как-то болезненно улыбнулась, смиренно ожидая, когда гувернантка наденет на её шею тонкую нить жемчуга.

Они блеснули, проехались по коже холодными гранями, скользнув. Кожа покрылась мурашками.

– Иди, – едва ощутимо подтолкнув Эдиту в лопатки, шепнула на ухо Маргарита, – будь скромна.

Девушка опустила голову, молча повинуясь словам своей наставницы. Она всегда верила ей. Маргарита была для неё последняя и самая надежная инстанция.

Поддерживала подол платья, чтобы тот не запутался в ногах, аккуратно ступала вниз по ступенькам. Под её ногами скрипели и трещали половицы.

Лестница вела в самую главную и самую богато украшенную комнату. В ней ещё остались символы минувшей состоятельности. Старый, когда-то дорогой подсвечник, начищенный до блеска. Но кое-где от времени все равно появились пятна.

Дорогие вещи, как женщины. Они, оказавшись в бедности, вянут. Теряют свой блеск и становятся смешными.

Женщины оказавшись в позолоченной клетке или же не в тех руках становятся пародией на себя прежних. На молодых и прекрасных. Жалкая копия, как призрак минувших дней.

В камине потрескивал огонь, а Генрих хрипловато смеялся. На его седых усах пенился эль, а его глаза мутно блестели. Он не был заядлым выпивохой, но меры своей не знал.

Оделся во все лучшее и смотрел на гостя, как на благородного мужа у которого желал, попросить милостыню.

Вокруг стола бегала Мария, терялась под холодным и каким-то суровым взглядом гостя. Едва ли не спотыкалась об собственный подол и утыкалась взглядом в пол, казалось, застыдившись своего уродства.

Уж больно был внимательный взгляд у господина.

Мужчина был преклонных лет. Может быть возраста Генриха, может ещё старше. На его макушке была лысина, вокруг которой, как ореол, были седые волосы. На лице густая борода. В ней смешивались серебряные пряди с темными.

Среднего роста, крепко сбитый мужчина с какой-то аурой власти и непреклонности. На пальцах – перстни, а на ногах начищенные до блеска туфли. Он казался слишком богато одетым для этого убогого жилища. Под его осуждающим взглядом дом казался ещё более ветхим и бедным.

Эдита тяжело сглотнула и шагнула на свет, сложив руки на животе. Не поднимала головы.