Вероника Горбачева - Иная судьба. Книга 3

Из груди подруги вырвался вздох облегчения.

– Только-то? Вот что я тебе скажу, милая: ты просто привыкла к толстым книгам. Да-да, не изумляйся. Вся твоя жизнь последние пятнадцать лет была похожа на старый затрёпанный том, на каждой странице которого написано одно и то же, одно и то же. И ты читала его изо дня в день, из года в год, потому что в твоей библиотеке больше ничего не было, так уж сложилось. Но вот появилась новая книга, в яркой обложке, со страницами, где столько нового! А ты по привычке думаешь, что тебе придётся листать её ближайших лет десять, как предыдущую. Но что, если это не книга, а всего лишь тонкая тетрадь? Ещё год-другой – твоя воспитанница расправит крылышки, и нужда в тебе отпадёт. И что дальше? Душа моя, тебе нужны семья, опора, любовь! Тебе нужно твоё собственное счастье, а не чужое.

Они прижались друг к другу мокрыми щеками. И должно быть, обе вспомнили худеньких пансионерок, прячущихся в укромном уголке старого парка от бдительных глаз монашек-наставниц и поверяющих друг другу девичьи тайны и огорчения.

– Доротея Августа Терезия Глюк! – неожиданно сурово, голосом матери-наставницы Августины, сказала Изольда, и обе женщины так и прыснули, забыв о драматичности момента. – Позволь напомнить тебе, что ты круглая дура!

– Совершеннейшая, – сквозь смех поправила её Дори.

– Ах, да! Совершеннейшая! И безответственная, к тому же! Перед тобой такой изумительный образчик мужчины, рыцаря, аристократа со всех сторон, и ты ещё думаешь? Слово чести, если ты не станешь его женой, я, овдовев в очередной раз, сама в него влюблюсь! Конечно, к тому времени я стану беззубой и безволосой, и наверняка желторукой и сухорукой, ну, да и он будет уже далеко не Аполлон, так что – очарую, будь уверена. Итак?

– Ох, Иза!

В очередной раз графиня Смоллет вытерла глаза. Впала в задумчивость.

– А тебе ни разу не приходило в голову, – спросила шёпотом, – что бывает… потом?

– Ты о чём? – Подруга глянула с хитринкой, но услышала совсем не то, что собиралась.

– Потом… после нашей смерти? Ведь нам говорят, что любящие при жизни сердца обязательно встречаются на небесах. И что тогда? Я встречу Алекса – но со мной будет ещё и Макс… или кто-то другой, ещё один муж… Как мне глядеть им в глаза?

Изольда Белорукая наморщила лоб.

– Когда-то это будет!.. Я как-то не задумывалась над этой стороной дела. Но, знаешь ли, ежели Господь не запрещает вдовам и вдовцам жениться – значит, это не грех. Иначе нашлись бы в Писании соответствующие строки, и куковали бы мы с тобой долгие-долгие дни в каких-нибудь монастырях, или, как в той далёкой Индии, всходили бы на костёр с умершими супругами. Но сказано – прах к праху, тлен к тлену. А жизнь – к жизни. Давай жить, Дори. Хватит читать унылые книги. Заведи себе новые.

«Алекс…» – подумала Доротея с тоской. «А что сказал бы на это ты? Случись тебе потерять меня, а потом встретить другую женщину…»

Наверное, рано или поздно, находись она рядом с ним незримо и наблюдая его нелёгкую жизнь, она захотела бы видеть его… просто счастливым. Пусть с другой. Пусть с детьми от другой женщины, с внуками, в покое и уюте, или, наоборот, в бурной кипучей деятельности, но главное – ловящим радость от каждого прожитого дня… В мигании свечи промелькнула чья-то улыбка – покойного ли мужа, давешнего ли старичка? «Больше не надо никого искать», – почудился знакомый голос. «И надумывать не надо. Просто живи счастливо». И казалось, что в этот момент не она – это сам Александр отпускает её. Словно разомкнулся на груди железный обруч, вроде того, какими сковывал себе сердце верный оруженосец, потерявший принца, и, кажется, впервые за много лет Доротея вздохнула свободно.

Нечто похожее с ней уже было. Покидая Сар, она была уверена, что теперь-то вольна распоряжаться собственной жизнью как хочет. Впрочем, чувство это отягощалось пониманием зависимости от многих людей: капитана, герцога, который то ли согласится, толи не согласится принять её на службу… А сейчас она, наконец, совершенно, абсолютно, по-настоящему свободна. Уедет она или останется с Мартой и девочками из монастыря святой Урсулы, выберет ли мужа или предпочтёт одиночество – всё зависело только он неё.

А ведь она сперва досадовала на внезапно объявившееся наследство: мол, куда ей такая громадина, что с ней делать? Но ведь замок – это не просто стены и башни: это отчий дом Алекса, кров, что помнит его младенческую поступь. Придёт время – и каждой ступенькой, каждым окном, изгибом перил, покоем библиотек и уютом спален он будет напоминать ей о том, кто с ней всегда, даже после кончины.

Наверное, они правы – и Изольда, и этот старичок. Ведь, положа руку на сердце, Доротея и сама подумывала о том же, но каждый раз упорно гнала прочь мысли, казавшиеся ей крамольными. А теперь, получается, ей надо просто решиться.

И открыть новую книгу.

…Свеча с чистым фитилём горела долго, до утра, и потом, следующие сутки, и следующие. Пока её, с поклонами и благоговением, не поместили в особый фонарь, поставив рядом с Дароносицей в соборе Серафима Эстрейского. Но Доротея об этом уже не знала. Так уж люди устроены: куда чаще они приходят в храм за утешением, а обретя оное, окунаются в новую жизнь, забыв о терзающих когда-то душу сомнениях. Неугасимый светоч горел для тех, кто явится ещё к нему за утешением и советом. И пламя его оставалось чистым, как душа Александра Смоллета, наконец обретшая покой.

***

День, которого Марта боялась до дрожи, наконец, настал.

Стоило ей открыть глаза, как холодная постель, без вмятины в перине, остающейся обычно после большого и жаркого тела герцога, напомнила, что Жильберта д'Эстре нет с ней рядом; нет не только дома, но и в самой столице, и что через два-три дня он вообще достигнет границы провинции, где ждёт его разбирательство спора с мятежной королевой эльфов, и, как знать, скоро ли оно закончится. Муж уехал – и оставил её на хозяйстве, а ей теперь хоть вслед беги: и соскучилась за ночь, и боится даже подумать, что теперь она здесь за главную. Шутка ли – государственные дела! Хоть Жиль и твердил, что многого от неё не требуется, разве что утвердить или запретить что-то, так ведь на утверждение могут подсунуть и смертный приговор. А запретить попросят какое-нибудь понижение или повышение цен, и кто знает, как это для простого люда обойдётся?

«Не бойся. Самое главное – не бойся» – твердил Жильберт перед отъездом. Громадный вороной жеребец приплясывал рядом, едва сдерживая нетерпение, словно плиты мощёного двора Гайярда жгли ему копыта. Небольшой отряд сопровождения-свиты тактично поджидал государя у ворот южной башни – не парадного въезда, поскольку отъезд был назначен неофициальный, «тихий».