Вероника Горбачева - Когда возвращается радуга. Книга 2

Взгляд короля смягчился.

– Клятвы не требую, – сказал отрывисто. – Твоё слово – золото. Только… – Замялся. – Лучше всего, конечно, если сразу после женитьбы ты наградишь её ребятёнком, да не одним. Уж это привяжет её к твоему дому крепче алтаря и колец. Женщины – они такие. Если дело касается их дитяти… К свету она непривычна, сидела безвылазно сперва в гареме Тамерлана, потом при муженьке; да и я нарочно не стану вызывать её ко двору, чтоб жила подальше от соблазнов. Ты же знаешь наших щелкопёров и адонисов: тотчас распустят вокруг неё павлиньи хвосты… Пусть себе сидит дома, забавляется книжками да драгоценностями; не жалей для неё ни бирюлек, ни кукол. А уж с библиотекой мы и без неё разберёмся. Ума не приложу, зачем Хромец её сюда вообще спровадил?

Филипп де Камилле лишь сдержанно вздохнул.

Ему ещё предстояло объяснить своему государю, как тот заблуждается, считая Рыжекудрую Ирис недалёкой глупышкой, избалованной престарелым мужем. Сам он за время пребывания в Константинополе не часто виделся с юной красавицей – и немудрено: после исцеления Огюста Бомарше, друга и дипломата, потерявшего руку, но разысканного друзьями и спасённого Аслан-беем, у графа де Камилле редко находился повод заглянуть в дом чудо-лекаря. Разве что сама супруга Аслан-бея наезжала иногда в гости к подруге Ильхам, названной сестре, а затем и крестнице графа.

И всё же…

Филипп был очень наблюдателен.

Месяц за месяцем, год за годом он видел, как она менялась. Как из маленькой худышки, почти ребёнка, превращалась в рослую статную девушку, гибкую и крепкую, как лоза, изящную и грациозную, как лань, умную, скромную, воспитанную. Одинаково хорошо слагающую стихи на фарси, арабском, франкском и бриттском наречии, владеющую, к тому же, двумя древними языками – латынью и греческим; умеющую остановить кровь и заговорить неглубокую рану, исцелить простуду и немочь в спине, быть верным секретарём при учёном супруге и умелой хозяйкой, несравненную в страстном восточном танце и целомудренную при столь редких беседах наедине… Впрочем, какое там – «наедине», лишь условно! Как добрая супруга правоверного, Ирис Рыжекудрая, даже если встреча происходила с разрешения мужа, даже с почётным гостем, никогда не оставалась одна, но появлялась в сопровождении огромного чернокожего телохранителя, охраняющего жизнь и доброе имя госпожи.

Она была очаровательна. Добродетельна. Умна. А теперь – и свободна…

Беда в том, что сердце графа де Камилле было до сих пор занятым.

Ибо с четырнадцати лет, со дня сговора Антуана Клермона де Камилле и Константа дю Мортен, с того самого момента, когда «старики», которым едва перевалило за тридцать пять – женились и порождали наследников в те времена чрезвычайно рано! – огласили на всю столицу о помолвке своих детей, Филиппа и Анжелики, для молодого графа прочие женщины и девушки исчезли. Это были чужие невесты, чужие сёстры, жёны, матери, фаворитки, служанки – но не женщины. Всех заслонила Она.

Яд предательства невесты лишь напитал его любовь горечью, но не выел до конца. Филипп, увы, лукавил перед своим сюзереном, и ничего не мог поделать: он так и не забыл прелестную лгунью. Да, он исполнит долг перед отечеством и перед родом де Камилле, но в памяти навсегда останутся лучистые синие глаза в нежнейшую фиолетовую крапинку, ямочка на левой щеке, едва заметный шрам над верхней губой, оставленный хлестнувшей когда-то вишнёвой веткой, не вовремя им самим выпущенной из руки…

Друзья посмеивались над его истинно рыцарским обращением с женщинами, и после появления в его покоях Ильхам шутили, что наверняка, по примеру Тристана и иже с ним их чересчур праведный друг кладёт на ложе между собой и «подарком» меч. Вольно же им было смеяться… Он всего-навсего думал о судьбе девушки, которой предстояло вернуться в христианский мир и попасть под обстрел насмешек, уничижительно-презрительных взглядов, откровенных оскорблений. Как же – султанская шлюха… И потому, когда женихом Ильхам-Марианны, рискнувшим её похитить, в первую же брачную ночь была доказана непорочность невесты – внутренне ликовал. Хоть и не без доли тщеславия. Его умение обуздать порывы плоти, нет-нет, да и зовущей согрешить, было вознаграждено обелённой в глазах света репутацией прекрасной девы. Да уж, Последний Рыцарь…

Синие глаза в душных и мучительно-плотских снах взирали с одобрением и с некоей долей обещания. Когда-нибудь… когда-то возможно и нечто новое между ними… Они ведь ещё так молоды…

Ничего, он женится – и исцелится от этой заразы.

Какое-то время он тупо вглядывался во что-то солнечно-рыжее, так и брызнувшее ярким окрасом в глаза, пока не сообразил, что смотрит на длинный женский плащ, подбитый лисьим мехом. Его, по-видимому, уже давно держал согнувшийся в поклоне лакей, невесть когда просочившийся в королевский кабинет.

– Мой подарок гостье прекрасной Франкии.

В голосе Генриха Валуа сквозило неприкрытое удовлетворение. Ещё бы! Такие меха из далёкой Тартарии ценились не меньше собольих и горностаевых, как самые тёплые, ибо только в лесах, где по полгода трещат лютые морозы, лисицы обрастают столь густо.

– Хоть она по крови и ирландка, а к нашим снегам ещё не привыкла. Да мне самому-то не по себе – такой холод в апреле… Поедешь в карете?

– Благодарю, сир.

Граф принял от слуги бесценный королевский дар, невольно залюбовавшись пламенными всполохами.

– … Пожалуй, доеду только до Эстре. Там испрошу у герцога разрешения на переход через Старый портал, чтобы попасть сразу в Марсель.

– Резонно. Так оно быстрее. Жильберт уже готовит встречу, так что примкнёшь к его свите, а затем постепенно привлечёшь к себе внимание нашей рыжей прелестницы. Ну, не мне тебя учить. Дамы млеют от тебя пуще, чем от красавчика Ангеррана, даже если ты не обращаешь на них внимания; не устоит и эта малышка. Я в тебе уверен.

…Запахнувшись в тёплый соболий плащ, Филипп де Камилле покидал Лувр по одному из тайных коридоров, о существовании которого знали немногие. Не хотелось сейчас ни видеть кого-либо, ни тратить время на никому не нужную придворную болтовню. Улица Риволи встретила его очередной охапкой мокрого снега в лицо и холодным влажным ветром с Сены.

Карета ждала неподалёку.

Филипп помедлил, пропуская неторопливо проезжающий мимо возок, судя по миниатюрным размерам – одноместный, но, тем не менее, с небольшим гербом на дверце. Молодого графа словно что-то толкнуло в грудь; он так и впился взглядом в затянутое морозной паутиной оконце. Кто там? Кто? Отчего так неистово забилось сердце?

Метель, взвизгнув в домовых трубах, неожиданно затихла. Опала. Засияли масляные фонари, чьи огоньки, спрятанные от ветров и непогоды за толстыми стёклами, ещё недавно почти не были видны, а сейчас разгорелись весело и ярко, прогоняя вечерний сумрак. Изящная ручка в бежевой перчатке откинула изнутри экипажа занавес и потёрла стекло, пытаясь счистить изморось. Та держалась крепко, а потому – отходила неровными полосами.