Елизавета Дворецкая - Кольцо Фрейи

И тут Харальд сообразил, кто это. Ведьма Ульфинна! Он слышал разговоры, что где-то в этом лесу с незапамятных времен живет старая ведьма. Она уже была, когда дед Хёрдакнут построил здесь усадьбу, состарилась здесь, потом стала опять молодой, потом снова состарилась. Многие не верили в это.

Зачем сюда пришла Гунн? Наверное, поучиться колдовству, сообразил Харальд. Уж конечно, ведьма, которая умеет из старухи становиться снова молодой, может научить такому, чего больше никто не знает. Он огляделся, не привязан ли где-нибудь ездовой волк со змеями вместо поводий, но ничего такого не заметил.

Прижавшись к дереву, какое-то время Харальд наблюдал, как темная сгорбленная фигура с факелом в руке ходит от одного камня к другому, вроде бы разговаривая с ними – черная среди черных, похожая на еще один, оживший камень. Потом к ней подошла Гунн и что-то ей отдала. Обе женщины, старая и молодая, принялись кружиться, все быстрее и быстрее, выкрикивая непонятные слова, вскрикивая и завывая. Факел чертил в темном воздухе сплошную огненную линию; было похоже, будто пламенные змеи вьются в темноте. Завороженный этим зрелищем, Харальд и забыл, что надо прятаться, а потом… Факел упал наземь и погас, и последнее, что мальчик успел увидеть – ровно бы две черные птицы взметнулись в воздух и пропали.

И исчезло все: огонь потух, и мальчик больше не видел ни стоячих камней, ни ведьмы, ни сестры. Стояла тишина, и он чувствовал, что один здесь! Только он, шепчущие деревья, молчащие камни…

Сколько он так сидел, оцепенев? Испугавшись вдруг, что сам окаменеет, Харальд вскочил и побежал обратно. Вершины леса едва виднелись на темно-синем небе, и он сам не знал, каким чудом находил дорогу. Он устал, задыхался, но бежал изо всех сил, а если бы мог, то помчался бы еще быстрее. Его не оставляло чувство, что молчаливые камни, давно скрывшиеся за лесом, все так же смотрят ему вслед, а две черные птицы вот-вот выпадут из темноты и вопьются в затылок кривыми железными когтями…

Но бежать ему пришлось не больше половины пути. Впереди послышались крики, лай собак, мелькание огней. Громкие голоса повторяли его имя – это Тюра и Горм, обнаружив, что младшего сына нет дома, послали челядь его искать.

Когда его наконец привели домой, Харальд не мог ответить на вопрос, что делал в темном лесу. Гунн оказалась уже там, сидела с женщинами у очага, пряла шерсть осенней стрижки и была не менее других встревожена исчезновением младшего из братьев. Он хотел сказать, что пошел за ней – и не мог. Хотел спросить у Гунн, действительно ли она ходила этим вечером в лес – и не мог, будто забывал все слова или язык онемел. В конце концов его уложили спать, так и не добившись внятного ответа.

Набегавшись и замерзнув, Харальд заснул сразу. А во сне опять очутился в лесу, но теперь это был другой лес – летний, светлый, приветливый. Кругом волновались цветущие травы, на ласковом ветерке шумели деревья, под ногами краснела спелая земляника. Навстречу ему вышла молодая женщина с распущенными волосами – чем-то она напоминала Гунн, и Харальд ничуть не испугался. Женщина подошла к нему, ласково улыбаясь, взяла за руку и куда-то повела.

Шли они недолго – во сне все происходит быстро. Не успел он оглянуться, как перед ними уже открылся домик – вросший в землю, с дерновой крышей, на которой пестрели цветы. Дверь была открыта, внутри заманчиво пылал огонь. Женщина подвела Харальда к двери и знаком предложила войти; без малейшего страха мальчик шагнул за порог… и вдруг провалился в яму.

Глядя вверх, на прямоугольник отдаленного света, он видел склонившуюся над ямой женщину: она уже не улыбалась. «Ты больше не будешь ходить в лес за твоей сестрой, – прозвучал холодный злой голос. – Ты забудешь обо всем, что видел. Ты не сможешь рассказать ничего об этом, язык твой умрет, слова расползутся из памяти».

Вдруг лицо ее стало покрываться морщинами, нос заострился, глаза провалились – красавица стремительно превращалась в старуху, седую и уродливую. А потом кожа сползла с этого лица, обнажив череп – это был мертвец, но седые космы по-прежнему свисали вокруг пустых глазниц и оскаленных зубов. Харальд закричал и забился – точнее, попытался, охваченный невыразимым ужасом, но не смог шевельнуться, не смог издать ни звука, как это часто бывает во сне. Все его мышцы и язык сковала неодолимая тяжесть, душу наполнила безнадежность. Он понял, что пропал, совсем пропал, погибает, и нет никакого пути к спасению. А мертвец стал бросать в яму землю; она сыпалась на грудь Харальду, на лицо, он чувствовал возрастающую тяжесть и вместе с тем ясно ощущал, как с каждым мгновением все дальше от него уносится дневной свет, свежий воздух, свобода, жизнь. Земли все больше, она уже лежит на его груди и лице, он больше не может вдохнуть и лишь задерживает дыхание, но понимает, что надолго этого не хватит, что у него впереди лишь несколько мгновений жизни. Стены смыкались наверху, заслоняя последние лучи света. Груда земли на нем уже так велика, что никогда ему не хватит сил стряхнуть ее и встать. И ее все больше, больше… Он погребен навсегда. Прощай, свет, воздух, жизнь! Это конец… Удушье тяжким болезненным томлением разлилось по жилам…

И все погасло. Теперь он знал, как умирают.

Харальд проснулся с диким криком, обливаясь потом. Подскочил спавший рядом Кнут, проснулись хирдманы, прибежала их бывшая нянька Аса, потом позвали мать. Харальд сидел на постели и дрожал всем телом, держась за горло, стучал зубами и не мог говорить. Его напоили отваром из цветков вереска, лепестков шиповника и земляничного листа, что успокаивает и помогает уснуть, завернули в одеяло, и сама Тюра сидела с ним всю ночь, держа на коленях и укачивая свое младшее дитя. Его уже обучали воинским искусствам и с осенних пиров он первую зиму жил в дружинном покое, но для Тюры все еще оставался маленьким мальчиком.

Кое-как рассказать о своем сне он смог только утром, после того как его умыли наговоренной водой и повесили на шею палочку с защитными рунами. Но говорил Харальд с трудом, спотыкаясь на каждом слове, а о своей вечерней прогулке к стоячим камням не упомянул – он просто об этом не помнил. Даже вид обеспокоенной Гунн не пробудил воспоминаний о том, что пошел-то он в лес по ее следам. Даже когда Тюра предложила дочери применить свои умения и сделать для брата амулет, отгоняющий дурные сны, и Гунн охотно согласилась, Харальд не вспомнил, что сестра и была первой причиной всего.

Наступления следующего вечера он ждал с ужасом, твердо уверенный, что та женщина снова придет за ним и поведет в свой домик-ловушку. Он отказывался ложиться в постель, если мать не будет сидеть рядом и держать его за руку. Тогда Горм положил рядом с сыном свой собственный меч – нет лучше средства от злой ворожбы и плохих снов, а еще вырезал вязаную защитную руну над лежанкой сыновей.