Татьяна Корсакова - Девушка с серебряной кровью

– Я присмотрю за ней, Федор Алексеевич, – пообещал он с неожиданной церемонностью. – Я сделаю для нее все, что будет в моих силах. – Сказал и, понурившись, отступил на шаг.

А Евдокия, невозмутимая Евдокия, разрыдалась на груди у Федора.

– Береги себя, Феденька, – сказала она, вытирая слезы. – Ты только себя сбереги, а мы тут уж как-нибудь…

Он не хотел, чтобы из-за него они жили как-нибудь, и в свалившемся на них горе винил только себя одного.

– И вы себя берегите, тетушка. – Он поцеловал Евдокию в мокрую от слез щеку. – И спасибо… за все.

В тот момент Федор еще не думал, какие проблемы могут быть у Евдокии, укрывавшей беглого преступника, давшей ему приют и свою фамилию. Он подумал об этом многим позже и, подумав, ужаснулся.

Прощание с Айви было самым мучительным. Они стояли, прижавшись друг к другу, и ее боль он чувствовал как свою. Эта боль была безмерной, она погасила свечи и прогнала зевак от окон церкви, она заставила смягчиться даже черствые сердца солдат, ни один из которых не решился помешать, оборвать их прощание.

– Ты мне приснишься? – спросил Федор, покрывая поцелуями бледное лицо Айви.

Она кивнула, сжала в кулачке медальон с ласточкой, единственную память, которая останется у нее, когда Федора уведут. В это мгновение Федор горько пожалел, что отдал браслет. Ему тоже нужна была память, что-нибудь вещественное, то, что можно подержать в руках, но ему оставили только сны. Если повезет. Если у Айви получится…

Из церкви он вышел уже не женихом, а каторжником, со скованными руками и ногами, зажмурился от яркого солнечного света, обернулся, взглядом прощаясь одновременно со всеми и со своим так и не случившимся счастьем. Конвой вел его вперед, сквозь притихшую, напуганную толпу, и он молча считал шаги, уводящие его все дальше и дальше от жены…

Айви пришла к нему той же ночью, упала в раскрытые ладони чернокрылой ласточкой, обвила руками, прижалась всем телом. Своей безумной страстью, той жадностью, с которой они отдавались друг другу, они, кажется, что-то нарушили в Нижнем мире. Он вдруг сделался каким-то зыбким и ненадежным, а луна, которая заглядывала в грот, и вовсе показалась им незнакомкой.

– Это потому, что ты от меня далеко, – шепнула Айви, ложась головой ему на плечо. – Мне очень тяжело, но я что-нибудь придумаю. Слышишь, Федя? Я обязательно что-нибудь придумаю.

Он знал, как это тяжело, но продолжал надеяться, что все еще можно исправить, что жизнь реальную им под силу заменить жизнью призрачной. Он почти забыл про Евдокию, вспомнил в самый последний момент.

– Айви, что будет с Евдокией?

– Она с нами на острове. Полиция за ней не приходила. Дедушка придумал, что сказать. Она ждала племянника, видела его в последний раз, когда он был еще ребенком, а пришел ты. Понимаешь? Когда ты постучался в ее дверь, она подумала, что ты – это он. Ошиблась, доверилась, а ты воспользовался… Феденька, прости, но по-другому никак. Дедушка сказал, что иначе Евдокию арестуют.

– Я все понимаю. – Он погладил Айви по серебряным волосам. – Я сделаю все, чтобы вас защитить.

– Спасибо. – Она поймала его ладонь, поднесла к губам. – Дедушка просил тебе передать, фальшивые документы тебе сделал Иван Гарист. Его уже нет в живых, убили ранней весной. Так что слов твоих он не опровергнет. Запомни, Федя. А станут спрашивать, где взял деньги на документы, скажи, что нашел золотой самородок у реки, когда по лесу скитался. Феденька… – Она всхлипнула и тут же зажала рот ладонью, будто боялась напугать его своими слезами. – Федя, как же оно так все вышло? За что?

Он не знал, что ей ответить. Этот же вопрос он задавал себе много раз. О том, кто он есть на самом деле, знали только свои, самые родные, самые близкие. Так откуда же взялось то подметное письмо? Кто его написал?

Но зачем говорить об этом Айви? С Айви нужно говорить только о любви, о том, как становится теплее на душе от одной только мысли о ней, о том, что ее любовь дает ему силы бороться и надеяться, но отведенное им время вышло, Нижний мир вздрогнул и поблек…

– Я приду, Феденька. – Розовый ноготок Айви превратился в острый птичий коготь, и волосы стали похожи на перья. Они теряли серебро, наливались чернотой, делались жесткими и колкими. – А теперь уходи! – Она вскочила на ноги, взмахнула руками, превратившимися в крылья. – Не хочу, чтобы ты меня видел такой.

И он ушел, вынырнул из сна в явь и вытер скованными руками мокрое от слез лицо, чтобы встретить новый день с достоинством.

День превратился в череду одинаковых серых дней. Допросы, тюремная камера, снова допросы, этапирование. Он сделал все возможное, чтобы даже тень его вины не упала на тех, кто остался на Стражевом Камне, сказал все, как велел Аким Петрович. С мерзкой усмешкой он называл Евдокию недалекой провинциалкой, доверчивой дурой, впустившей в свой дом чужака, и в красках рассказывал о своих явных и вымышленных злодеяниях. Ему поверили. Не было у тюремщиков повода усомниться в его словах, злу у людей всегда больше доверия, чем добру.

Айви приходила в его сны еще три раза. Это были невыносимо короткие встречи в зябком, почти утратившем очертания Нижнем мире. Она сказала, что Евдокию допрашивали, но вскоре оставили в покое. Пожалуй, это единственное, что она сказала. Слишком много сил требовал от нее исчезающий Нижний мир. И сил этих едва хватало лишь на то, чтобы они просто соприкоснулись кончиками пальцев, почувствовали тепло друг друга.

В последний раз Айви пришла в ночь перед тем, как Федора отправили на каторгу в Сибирь. Ласточкой села на протянутую ладонь, посмотрела так, что стало больно не то что дышать, но и жить дальше. Вот такое у них получилось последнее прощание. Оно словно разделило жизнь Федора на то, что было до, и то, что стало после. «До» он бережно хранил в памяти, а «после» существовало само по себе. Его совершенно не волновали тяготы каторжной жизни, на голод и побои он смотрел равнодушно. Впрочем, бить Федора зареклись в тот день, когда он сломал своему обидчику, здоровенному тупому детине, руку. Сломал легко и даже не сразу понял, что сделал. Сила, которую больше не сдерживал браслет, выплескивалась волнами ярости. Его старались обходить стороной и преступники, и тюремщики. Любые наказания он переносил с непонятной и пугающей окружающих стойкостью.

Федор сам не понял, когда перестал чувствовать боль. Не в тот ли момент, когда, спустившись в Нижний мир, вместо Айви увидел два желтых огня. Утопленники и Желтоглазый стали теперь его ночными спутниками. И теперь Федор не знал, что страшнее: дни или ночи. Пожалуй, все-таки дни. С желтыми огнями и хороводом мертвецов он научился мириться довольно быстро и даже иногда пытался заговорить с Желтоглазым, выкрикивал ругательства и проклятия в черную пустоту пещеры. Мертвецы испуганно вздрагивали, замирали, пялясь на Федора пустыми глазницами, а его главный враг и единственный собеседник молчал. Это длилось бесконечно долго, из ночи в ночь – цепочка одинаковых, бессмысленно-мучительных снов, – и пришло время, когда Федор усомнился в своем душевном здоровье. Мысль о возможном сумасшествии его не напугала, а даже порадовала. Появилась надежда, что наступит такая ночь, когда он уснет и не увидит ничего, кроме самого заурядного кошмара.