Георгий Петрович - На мутной реке

* * *

В городке есть два Лапши. Отец по кличке Лапша-базарник и его сын – Коля Лапшин с погоняловым простым и удобным, как ладно струганное топорище, – Лапша.

Батя заведует единственным в городке базаром, отсюда и прозвище.

Пьёт Базарник запоем недели по две, но порядок поддерживает на рынке строгий и на работу выходит регулярно. А когда становится лицо цвета перезимовавшей свёклины, директор базара резко прерывает запой и начинает процесс оздоровления. Топит баньку ежедневно, чтобы вместе с потом из организма вышел весь яд, хлещет себя, как будто-то бы он – член запрещённой секты хлыстов, сладострастно истязает себя веничком собственного изготовления (берёзовые ветки со смородиновыми) и гоняет чаи с полезными травами до седьмого поту, до появления, как он сам выражается, «красномедности рожи лица».

В запой срывается далеко не после каждой пьянки, что само по себе является загадкой для врачей-наркологов, может по полгода жить, как все люди, – выпивать и не опохмеляться, а потом вдруг становится хмурым без причины, злобным, вредным, опасно раздражительным и начинает вливать в себя зелье литрами, жадно и ненасытно.

Базарник хромой. Охромел уже после войны.

Поставил сеть-мерёжку в старице на ночь. Утром идёт на лодке «на шесте» против течения (дело трудное, новичкам – не под силу), а навстречу бендеровец по кличке Ерёма вниз по течению плывет. Уже мимо проплыл, Базарник глядь ему вслед – в лодке его мерёжка лежит. Он её по берестяным поплавкам узнал.

Развернул лодку, стал догонять. Ерёма понял, в чём дело, достал ружьё: «Не подходи, у меня в стволе жакан на медведя».

Базарник подплывает, вроде дула не видит. Ерёма бахнул ему в бедро, но переломить ствол для перезарядки не успел. Раненый упал на колено, дёрнул на себя дуло левой рукой, а правой охотничий нож в бок воришке сунул. Ойкнул тихонько Ерёма, как икнул, и завалился мешком на дно лодки. Базарник перевязал себе ногу, потом Ерёме первую помощь оказал – перебинтовал его рваной рубахой и водным путём до городка доставил.

Лечились в одной палате. Заяву друг на друга не писали. Подружились даже, ходили после выписки пьяные в обнимку: Базарник с костылём, Ерёма – с трубочкой из инфицированной раны. Гной из трубочки-дренажа капал в пузырёк. Веселились.

А зимой Ерёма пропал. Оттаял только по весне в овраге рядом с домом Лапшиных.

Сам целый, вот только чуть ниже подмышечной впадины слева едва заметная дырочка от сапожного шила.

Таскали Базарника на допросы, но ничего доказать не смогли. С тех пор стали люди сторониться директора базара. Сына его тоже недолюбливают. Тех, кого боятся, редко любят.

Куда подевалась мать Коли-Лапши, никто не знает. Людишки они тёмные, но не в смысле общего развития, а в смысле нутра. Ни с кем из ссыльных не дружат, в дом чужих не приглашают, сбывают краденых лошадей татарам (своих имеют для прикрытия тёмных делишек: кобылиц целый табунок и племенного жеребца по кличке Гравий), и есть в них почти не скрываемое внутреннее превосходство и откровенное презрение к окружающим.

Последнее понять нетрудно. Лапшины из немногочисленных местных. Они жили в уральской тайге всегда, их всего-то коренных жителей семей восемь-десять, а всё остальное население городка выслано на шахту во время войны и после.

Городок основывался так. Нашли геологи в глухомани залежи каменного угля, доставили своим ходом боевой танк с ближайшей железнодорожной станции, повалили им деревья, растащили стволы в стороны и назвали просеку улицей Чапаева.

Сначала пригнали поволжских немцев, потом крымских татар, затем поселили казанских и уральских, а может быть, последние сами на заработки приехали по вербовке, кто знает? Каждого не расспросишь. Через какое-то время доставили под строгим конвоем настоящих фашистов-военнопленных, потом появились те, кто был интернирован и направлен соответствующими органами на спецпроверку; были в городке «шестилетники», были и те, кого в городе обзывали «власовцами», был даже один настоящий полицай с гадкой фамилией Чиряков, а позже других привезли в скотских вагонах бендеровцев. Последнее определение почему-то не прижилось, и стали называть украинцев «западниками».

Когда скопытился наконец в пятьдесят третьем году величайший из главнокомандующих, ухитрившийся выиграть войну, положив двадцать миллионов наших граждан против шести миллионов неприятельских, город наводнили уголовники, амнистированные по случаю преждевременной кончины любимого генералиссимуса. Органично вплелась воровская феня в причудливое кружево из немецких, татарских и украинских слов. И сразу же «жить стало лучше, жить стало веселей», как изволил однажды выразиться безвременно усопший совковый самодержец и «наша слава боевая». Так весело стали жить, что пришлось срочно освобождать тайгу от леса для нового просторного кладбища, а на месте старого погоста построить школу номер три.

Пацаны играли на перемене в футбол жёлтыми черепами с дырочками в затылке. Удар! – Россыпь центральных резцов. Удар! – Отломился клык. Удар! – Капут зубу мудрости.

Ковш экскаватора вырыл безымянные скелеты вместе с грунтом, и они валялись за школьным приусадебным участком. Видимо, их хоронили голыми, иначе как бы они успели так быстро очиститься от грешной плоти? Собирали косточки, привозили для этих целей заключённых с юго-западной зоны. Косточки собрали, а черепа почему-то собрали не все.

Молодой человек пониженного питания с трёхлетнего возраста обитается в холодном бараке на улице Чапаева, а Лапша с рождения живёт в добротном, рубленном из отборного кедрача доме на берегу реки с резными ставнями и огромным наглухо крытым двором.

Что происходит за высокими тесовыми воротами дома – никто не знает. Говорят, что мать Базарника парализована и лежмя лежит на печи, а ещё поговаривают, что денег у него немерено.

Открываются по ночам большие ворота, въезжают люди на телегах с привязанными к задникам поводками ведомых лошадей, живут неделями, шумно по-родственному пируют, внезапно исчезают, и снова за глухими воротами воцаряется тишина.

* * *

Колька-Лапша самостоятельный. Рано превратился в мужика, не то, что я. Лет с двенадцати один гоняет семейный табун в ночное. Обходится с лошадками по-хозяйски властно, но без жестокости. Суждения имеет независимые. Выражается с удивительной для его возраста основательностью и необычностью: «не помешал», а «воспрепятствовал», не «предупредил об опасности», а «упредил». Отца называет родителем. Бросил школу после пятого класса, но совсем не глуп, хотя и говорит вместо «понадобился» «понабился». Лапша презирает всё человечество, и меня в том числе, но почему-то называет меня полным именем – Ростислав. Последнее обстоятельство мне, безусловно, льстит. А ещё больше щекочет моё самолюбие сознание того факта, что я единственный из чужаков, кому дозволено заходить к ним во двор и помогать Лапше, обихаживать лошадей. Он не читал Марка Твена, но интуитивно догадывается сделать так, чтобы его эксплуатация принималась мною как знак особого ко мне расположения. Лапша с таким видимым удовольствием задаёт коням корм, с таким показным энтузиазмом чистит их специальными скребками, с такой радостью ведёт их на водопой или гонит табунчик в ночное, что я, безумно любящий лошадей, воспринимаю любую работу в конюшне как великое благо. Ну, чем тебе не Том Сойер, красящий забор?