Светлана Бестужева-Лада - Сказки из жизни

Охотников на это не находилось, и Иван Иванович процветал, хотя работал над каждым заказом долго, кропотливо и только собственноручно. Андрей подозревал, что практически все гонорары уходили на подношения его матери, но прямыми доказательствами не располагал.

– Да так, ни о чем, – улыбнулся Андрей в ответ. – Ни о чем и обо всем сразу. Например, о том, почему мама терпеть не могла свою лучшую работу и никогда больше ничего не делала в таком стиле.

– Ты это о чем? – удивился Иван Иванович. – Адочкины работы, царствие ей небесное, я все знаю, не хуже своих. О какой речь?

– О «Судьбе».

– Какой судьбе?

– Панно так называется – «Судьба». Мельхиоровый гладкий поднос, а на нем – карточный расклад. У меня в кабинете висит.

– Панно помню, вещь изысканная. Но никогда не думал, что это… Странно. Действительно, совсем не в ее стиле. Может быть, этот карточный расклад что-то обозначает?

– Не думаю, – покачал головой Андрей. – Мама всегда была абсолютно равнодушна ко всем этим гаданиям, ворожбе, волшебствам. Как и отец…

– Отец-то действительно был большим скептиком, но вот Адочка… Мне кажется, это было чисто внешне. Она ведь была верующей…

– Мама?!?

Иван Иванович грустно усмехнулся:

– Действительно, дети плохо знают своих родителей. При жизни твоего отца она, конечно, старалась его этим не раздражать, но когда овдовела… Впрочем, церковь посещала регулярно, и посты соблюдала, и исповедовалась.

– Откуда вы знаете?

– А оттуда, милый юноша, что я – ее крестный отец. Хотя взрослым людям можно, в принципе, и без крестных обходиться, но я сам отвез ее к одному своему знакомому батюшке, в подмосковном приходе. Там все и произошло, келейно, так сказать. Потом она уже сама к нему ездила. Последний раз просила благословить на операцию…

– И?

– И не получила благословения, – сухо сказал Иван Иванович. – Но все равно сделала по-своему, а вот почему впервые в жизни священника ослушалась, так то даже мне неведомо. Когда я был у нее в больнице последний раз, она говорила со мной из-за ширмы: не хотела, чтобы я ее больную видел. И сказала, что… Подожди, она сказала какую-то очень странную фразу, я даже переспросил…

– Вот ты где! – раздался звонкий женский голосок. – А я тебя по всему залу высматриваю. Что же ты гостей бросил?

Меньше всего сейчас Андрею хотелось общаться именно с обладательницей этого звонкого голоска. Лелечка, его последняя подружка, топ-модель, объект зависти всех знакомых мужчин. Роскошная русоволосая синеглазка, с ногами непомерной длины и эталонной фигурой.

Правда, главным ее достоинством в глазах Андрея было то, что девушка без напряжения могла молчать часами: полировать и без того безупречные ногти, задумчиво курить длинную сигарету, разглядывать любые картинки – хоть в энциклопедии, хоть в модных журналах. Она раздражала Андрея меньше всех остальных женщин, но… Но молчаливость компенсировалась почти полным отсутствием интеллекта: разговаривать Лелечка могла только на самые простые темы и разнообразием, равно как и обширностью, ее словарь не отличался.

– Я тебе нужен? – сухо спросил Андрей.

Надо же было ей вклиниться на самом интересном месте!

– Мне? Нет, зачем? Мы же никуда не едем сегодня, а в постель идти еще рано…

– Леля, мы не одни, – сквозь зубы прошипел Андрей.

– А что такого я сказала? Мы же в основном в постели…

– Леля!!!

Интонации девушка понимала гораздо лучше, чем слова. Нисколько не обидевшись, она кончиками пальцев послала Андрею воздушный поцелуй и удалилась своей фирменной походкой. Андрей с нетерпением обернулся к Ивану Ивановичу, но того уже ангажировал какой-то длинноволосый то ли кинокритик, то ли искусствовед, и, судя по всему, прерывать начатую беседу собирался не скоро.

Андрей сделал маленький глоток вина из бокала и чуть заметно поморщился. Очень изысканно, конечно, но лично он предпочитает что-нибудь посолиднее. Глоток бренди, например. Или рюмочку хорошего марочного коньяка. Но матушка давно вбила ему в голову, что на светских мероприятиях немыслимо подавать крепкие напитки, иначе неизбежно скатишься до уровня богемы. А мы, Лодзиевские…

«А мы, Лодзиевские, таких голубых кровей, что можно подумать – прямиком от Габсбургов или Бурбонов происходим. Впрочем, в дальних родственниках у отца, кажется, числились и Понятовские, и Бранницкие. Но только что числились, да и намекала на это, в основном мама, отец помалкивал. Чудо, что с такой родословной он уцелел в нашей сумасшедшей стране. И еще большее чудо, что в этой стране он жил так, как если бы являлся подданным какой-нибудь европейской страны…»

Действительно, сколько Андрей себя помнил, в доме всегда было полно прислуги. Домработницы, как таковой, не было, зато были домоправительница, горничная, кухарка и шофер, а также приходящие полотеры, мойщики окон, приглашаемые на вечер официанты и повара.

У маленького Андрюши была няня, потом ее сменила гувернантка-немка. Английскому и французскому мальчика тоже обучали дома, по какой-то особой методике, а итальянским – профессиональному языку архитекторов – сам отец, находя для этого несколько часов в неделю, как бы он ни был занят.

«Вот и получилась династия, где я – зодчий чуть ли не в пятом поколении. И, наверное, последний отпрыск старинного рода: на мне он благополучно и прервется».

Сначала Ада отвергала всех потенциальных невест, предъявляя к будущей снохе и матери своих внуков совершенно немыслимые по современным меркам требования, потом сам Андрей привык к беззаботной холостяцкой жизни и уже сам пресекал попытки матери сосватать ему ту или иную «подходящую девушку».

Со всеми этими девушками, обладавшими безупречными манерами, тонким вкусом и, разумеется, прекрасным образованием, ему было нестерпимо скучно. А уж лечь с такой в постель – все равно, что положить на супружеское ложе прекрасную говорящую куклу, которая никогда не допустит никакого промаха, будет говорить только то, что следует говорить, и делать то, чего от нее хотят. Потому что своего «я» при такой свекрови, как Аделаида, ни у кого быть не могло по определению. Даже при жизни отца домашние проблемы решались исключительно хозяйкой.

А уж когда она овдовела… Фраза: «Мы, Лодзиевские» звучала в их доме не реже трех раз в неделю. Собственно говоря, Лодзиевским-то был отец Андрея, тоже Андрей, только Антонович, известнейший советский архитектор. Судьба словно ворожила ему: в самые трудные времена он, чистокровный поляк, аристократ, никогда этого не скрывавший, равно как и не желавший вступать в партию, был обласкан всеми властями, с которыми ему довелось работать.

Андрей Антонович, тогда еще – Анджей, родился в начале века в Варшаве, но перед самым началом Первой мировой войны родители надумали перебраться в Россию. Им казалось, что там их состояние и их единственный сын и наследник будут в большей безопасности, нежели в Польше, по которой любая европейская война проходила безжалостным катком. Четырехлетним ребенком Анджей оказался в Москве, и этот «варварский» город, с его «сорока сороками» пестрых церквей и лабиринтом узеньких переулков показался ему какой-то очередной сказкой.