kassyi - Убожественная

Итак, выходной – завтра. А сегодня – вперед, к новым свершениям невзирая на кошмары. Вытанцовывая перед зеркалом, я затметила, что уже не мешало бы записаться к парикмахеру. Отыскав в сумке «вечный» календарь из тонкого серебряного листа, подарок оказавшегося совсем не вечным мужа, я завертела дисками с хитрой гравировкой, пытаясь понять, какое сегодня число и на когда мне имеет смысл записываться. Так, сегодня у нас… Ноги внезапно ослабели. Тот самый день. Годовщина… Десять лет… Прошло уже десять лет. Десять лет со дня гибели папы и его второй жены Ларисы. Как дико и нелепо они погибли… Впрочем, в эпоху распальцовок и разборок подобные смерти не были редкостью. Но папа и Лариса…

Всему виной была трагическая, невозможная случайность. Тогда, в этот самый день десять… Нет, не укладывается в голове… Десять лет назад… Шел дождь, это я точно помню. Сентябрь того года вообще выдался необыкновенно капризным, словно выбившаяся в герцогини горничная. Солнечные, по-летнему жаркие дни сменялись промозглыми, ветреными, едва ли не ноябрьскими вечерами. И наоборот, больное, измученное стылой моросью утро к полудню с радостным звоном рассыпалось медными листьями-монистами, играло на струнах ветра и цыганской шалью раскидывало над городом яркое синее небо.

А в тот день зарядил дождь. Он расстреливал город картечью в упор, от мокрых пуль не спасали ни зонтики, ни капюшоны. Отец, в последние пару лет ударившийся в бизнес, закрывал в ресторане сделку с новым партнером, крепкогрудым братком. Ларису папа взял с собой для разрядки обстановки, а еще потому, что, помолодевший и влюбленный, не хотел расставаться с ней ни на минуту. Партнер ухитрился ужраться до состояния буратины. Ни охраны, ни водителя у него не было. Дождь смеялся в лицо и смывал с пустых улиц людей и автомобили. Папе и Ларисе не удалось поймать такси, чтобы транспортировать бухое тело братка на место постоянного пребывания. А может, встречные автомобилисты просто не хотели связываться с пьяным до беспамятства представителем дикого капитализма. И папа, как человек воспитанный и непьющий, решил лично отвезти братка домой на его крутой иномарке. «Мерс» не проехал и десяти метров. Взрывной волной выбило стекла в двух окрестных домах, а в кафе, где пьяный урод подписал смертный приговор моему папе и синеглазой хохотушке Ларисе, осколками были ранены шесть человек. Дождь, как наемная плакальщица, щедро поливал слезами и дымящиеся обломки автомобиля, и любопытных зевак, и приехавшую милицию. Вечно идущему неизвестно куда бродяге-дождю было всё равно… Тех, кто подложил в машину братка бомбу, так и не нашли. Хоронили отца и Ларису в закрытых гробах. Хотя закапывать там было нечего.

Это произошло на третий день после моей свадьбы с Сашей, на которой веселый, сам всего месяц назад женившийся отец громче всех орал «Горько!» и танцевал то со мной, то с Ларочкой.

До сих пор не знаю, как мне удалось пережить то время… В моем разводе с Сашей их гибель сыграла если не основную, то очень значительную роль. Саша женился на веселой застенчивой девушке с русой косичкой. В одночасье улыбчивая девятнадцатилетняя девчонка превратилась в седеющую зомби. И все свалилось на Сашу, неплохого художника, милого и доброго, но слабого человека. Получилось так, что кроме него, у меня никого не было. Мама… Ну что мама… Она сидела в своей Франции, куда сбежала сразу после моего восемнадцатилетия, оставив дочке квартиру и наезжая не чаще раза в год. Даже на похороны не приехала… Саша старался, как умел. Вытирал слезы и сопли, гладил по головке, покорно вскакивал в три часа ночи и бегал за валерьянкой…

Убийц отца и Ларисы так и не нашли. Меня, партнеров отца, родственников и подруг Ларочки вызывали на допросы, вроде бы даже что-то продвигалось вперед. Но в итоге дело зависло.

Десять лет! Тогда, в девятнадцать, мне казалось, что я не доживу до двадцати. Просто не выдержу. Если бы, крутилась тогда в моей голове бесконечная шарманка, если бы их убили специально… или если бы это была болезнь… если бы автокатастрофа… если бы этот козёл не напился… если бы они поймали такси… если бы папа выпил… если бы он не умел водить… Если бы… Если бы… Если бы! Каким же я была ребенком… Уверенным, что всегда можно что-то сделать, исправить, словно распустить и переплести заново незадавшуюся фенечку. Дождь… Вечный хмурый дождь и остановившиеся в полете круглые капли до сих пор иногда приходят в мои сны. И я бегу в этой вязкой хрустальной пелерине, с трудом переставляя ватные ноги, задыхаясь и не успевая… Не успевая предупредить, хотя бы крикнуть…

Однако же я выжила. Отрезала и выкрасила в ярко-рыжий, клоунский цвет седеющие лохмы. Волосы и теперь приходится подкрашивать каждый месяц. Плюнула на рисование, вдруг четко осознав, что художницы из меня не получится. Не думая, словно перелетная птица, на инстинктах, впервые в жизни ударилась в спорт, изнуряя себя до стонов, до десятого пота. Лишь бы не думать, забыть обо всем, стать совсем другой. От прежней меня осталась только игра в бисер, хотя все свои работы, сделанные до того дождливого дня, я раздарила и распродала за гроши. Ходила по улицам с коробкой, доверху заполненной сверкающим разноцветием ожерелий, гайтанов, браслетов, поясов. Картонный бок коробки украшала выведенная угольным карандашом надпись «Продается». На вопрос прохожих «Почем?» я, мучительно, через внутренний стон принуждала себя мило улыбаться и весело ответствовать «Сколько дадите!». В конце концов улыбка и жизнерадостный ответ стали для меня естественными, маска приросла к коже. Оставшиеся часы, каким же длинным вдруг оказался день, я решила посвятить более тесному знакомству с бывшей женой Саши. То есть с Риткой. Я, признаться, думала, что частое общение с этой самовлюбленной стервой будет выпивать из меня все соки, и сил на душевные терзания не останется. Я ошиблась.

А с Сашей все было уже совсем плохо… Прежняя Наденька должна была уйти. Любым способом мне нужно было избавиться от нее. Я выбросила все свои старые фотографии, пыталась изничтожить мои портреты, написанные Сашей, но он не дал. Скандалили мы из-за этого жутко. Я вопила, что не желаю жить прошлым, он орал, чтобы я не смела ничего трогать. Откричавшись, я хватала рюкзак и неслась в больницу к Маргарите, покупая по дороге фрукты, открытки, игрушки, а если совсем не было денег – собирая для нее, художницы с безупречным чувством цвета, красивые опавшие листья. Лишь бы забыть. Лишь бы забыться.

И Ритка помогла мне в этом гораздо больше, чем я ожидала. Разговоры с ней, злой, умной, изжелта-бледной, худющей, исколотой обезболивающими и не способной самостоятельно передвигаться, были подобны запаху нашатыря. Вышибали слезы из глаз и прочищали мозг. Походы к Ритке, сначала в больницу, а потом и домой, стали для меня чем-то вроде паломничества. Это был еще один, как и продажа фенечек, способ заново научиться общаться с людьми. Не раскрываясь до конца, как я умела раньше, но и не заковываясь в панцирь отстраненности, тугими кольцами сдавивший тогда мое сердце. Ритка понимала, каково мне было. И помогала, незаметно, едва ощутимыми тычками направляя, исподволь обучая меня сложнейшему искусству одновременно быть и не быть собой. Искусству, которое сама она уже освоила в совершенстве. Ради которого, собственно, и улеглась в больницу на в общем-то ненужную, но необходимую, с ее точки зрения, операцию по удлинению ног. Ей тоже было нелегко. Мы были две измученные болью стремительно взрослеющие девочки. Только ее боль была самой что ни на есть физической, выкручивающей тело, словно огромные распаренные руки прачки свежепостиранное белье. Мне же выкручивало душу. Ее терзания можно было унять обезболивающими, но она предпочитала терпеть до последнего. Терпеть – и улыбаться. Глядя на нее, я училась, училась, училась. Сейчас я знаю, что именно Ритка позже, в процессе постепенного знакомства с теми, кто сейчас числится сотрудниками нашей странной конторы, вкратце сообщала им мою историю. Чтобы не задавали ненужных вопросов.