Антонина Глушко - Ведьма

…Сынок, Проша, сегодня тебе исполнилось три года. Я решил написать тебе это письмо. Когда ты станешь взрослым, прочтешь его и сам решишь, как поступить с тем, о чем я тебе поведую. В 1918 году, меня, еще не достигшего двадцати годков забрили в белую армию Колчака. В то время по молодости и малограмотности я не понимал, кто такие белые, красные, и не разбирался, кто и за что воюет.

Привезли нас в Уфу и приставили охранять деревянные склады. Как потом мы узнали, там хранится золото. Но мне было все равно, что охранять. В ту пору я был нелюбопытен, не до того было. Несколько раз нам, охранникам, отдавали приказы, и мы грузили тяжелые ящики на телеги и везли на железную дорогу.

Так мы мотались до февраля 1920 года, когда Колчак передал власть Деникину. И вновь поступил приказ готовить телеги для переброски золота. Куда? Нам не сказали. Да мы и не интересовались. Это была очень тяжелая работа: погрузка ящиков на телеги, передвижение по ухабистым дорогам, потом разгрузка, снова погрузка в вагоны. Это изматывало наши силы.

Однажды нас подняли глубокой ночью. Во дворе уже стояли три груженых подводы, с уложенными на них ящиками с золотом. Мы еще подивились, что нас не погнали на погрузку. Кто-то другой сделал за нас нашу работу. Поступил приказ, что группа в составе двенадцати человек, в том числе и я, отправляется сопровождать и охранять груз, а какой, нам не сказали. Да мы сами догадались по знакомым ящикам на телегах. Главным в сопровождении был назначен Гдальский, мужик замкнутый, неразговорчивый, с суровым обличьем.

В пути мы узнали, что груз везем на станцую Уда, это в Иркутской области. Однако попасть туда нам не удалось. Наш дозорный, смотавшись в железнодорожный поселок, доложил: станция захвачена красными, белых расстреливают, все их имущество конфискуют, то есть забирают. Гданьский не ожидал такого расклада, и не знал, как действовать дальше. Он сидел на земле, привалившись к дереву спиной, и думал. Мы понимали, что попали в безвыходную ситуацию.

Наконец наш голова встал, отряхнулся от хвоинок, и отдал приказ двигаться дальше. Куда? Мы не спрашивали. Потом мы шли и шли. А лучше сказать тащились. Почти два года мы добирались до Хабаровского края. Да и неудивительно, зимой отсиживались либо в глухих поселениях таежных аборигенов, либо на зимовьях. Из двенадцати охранников нас остались всего четверо: я, как самый молодой и выносливый, Гданьский, как самый упорный и двое мужиков. Остальные погибли, не вынеся дорожных тягот.

Лошади наши падали в дороге. Мы заменяли их, покупая у поселян. Благо, как я понял, у главного денег было вдосталь. Видать помимо золота он вез и деньги. Каждый раз, просыпаясь на привалах, утром я обнаруживал, что ящиков с золотом становилось все меньше. Да и неудивительно. На себе тащить тяжелый груз нереально, а покупать лошадей становилось все труднее.

Едва живые мы доползли до поселка Гвасюги, что в Хабаровском крае, но в сам поселок не рискнули заходить. Остановились на берегу широкой реки Хор. Перебраться через нее, мы уже не имели ни возможности, ни сил. Вдобавок ко всему, заболевшего неизвестной болезнью охранника вынуждены были везти на телеге вместе с золотом, которого осталось всего два ящика.

Весь путь мы шли пешком, понимая – погибнет лошадь, вынуждены будем бросить и телегу, и золото. Куда мы его везли, никто не знал, да и сил не было об этом думать. На привале мы похоронили заболевшего охранника. А утром обнаружили мертвым и второго. Осталось нас двое: я и Гдальский.

– Все, мне кранты, больше не могу, – заявил главный, с трудом втягивая воздух. Я стал замечать за ним, что в последнее время он все чаще кашлял с надрывами и хрипами. Кожа его пожелтела. Он сидел, привалившись спиной к стволу дерева, и растирал рукою грудь.

– Видать скоро подохну, – сказал он, не поворачивая ко мне головы. – Я знаю, у меня чахотка. Не дотяну.

Что такое чахотка в то время я не знал, и не хотел, чтобы он умирал, тогда я останусь совсем один. Я не готов был к этому.

– Фрол, – все так же, не глядя в мою сторону, сказал Гдальский. – Ты выкопай яму, и зарой в ней ящики. Приметь место. Если выживешь, то сможешь когда-нибудь забрать их. А я уже не жилец.

Я стал возражать, что он не помрет – мне до слез стало жалко его. Но он прервал меня и сказал:

– Слушай и не перебивай. Тебе надо пробираться к железной дороге. А путь здесь один – по реке. Здесь идет сплав леса. Прибейся к сплавщикам, скажи, что потерялся в тайге. Народ здесь незлобивый, я знаю, – тихо, словно сам себе говорил он. – Доберешься до Дормидонтовки, это железнодорожная станция. Большие поезда там проносятся мимо, а рабочие останавливаются.

Откуда он все это знал, мне неизвестно. Видать, был из дальневосточников, потому и вел нас по таежным тропам уверенно, обходя поселки и селения.

– Мой тебе совет, – продолжал он, – Не возвращайся домой, в Сибирь, там тебя пустят в расход, как белогвардейца, да и семью твою не пожалеют. Езжай на Восток. Затеряйся. В нынешней неразберихе поменяй фамилию. Вот тебе мой наказ, – тихо сказал он и попросил пить.

На утро я обнаружил его застывшим. Я похоронил его, закопал золото, приметил место, как советовал Гдальский, столкнул телегу с обрыва в реку. Впервые за весь путь я ехал верхом, а не шел за телегой. Лошадка принесла меня к берегу, на котором у костра сидели сплавщики. Вот, сынок, и все, что я хотел тебе поведать. Вкладываю отдельный листок, вроде рисунка и приметы места, где я закопал золото. Если у тебя хватит сил, и возможностей можешь его забрать. На это тебе мое родительское благословление».

Далее в письме Фрола Прокопьевича Пепеляева шли пожелания сыну и житейские наставления.

– Настена, подойди ко мне, – позвала Аграфена внучку. Девочка побаивалась своей суровой бабушки, хотя та ни единого раза не обидела ее. Но и не приласкала. Относилась к ней, словно та была не более домашнего предмета.

Своего деда Фрола, бородатого, высокого мужика, похожего на таежного лешего Настя любила. С нею он был ласков, возвращаясь из тайги, либо с рыбалки обязательно приносил ей гостинец. Была ли то маленькая птичка, попавшаяся в дедов силок, либо забавная рыбка специально для нее посаженая в баночку с водой. Настена долго играла с подарками, а потом рыбку относила к речке и выпускала в воду, а птичку подкормив, отпускала тут же во дворе.

Глупая пичуга не спешила покидать место своего пленения – усаживалась на колышек тына и принималась чирикать. Девочка считала, что птичка благодарит ее за угощение, и прощается с ней. Об этом она рассказывала своему деду, сидя с ним рядышком на ступеньках крыльца, когда тот отдыхал после трудового дня.