Анна Сафронова - Записки прошлой осени

Дрожащими руками нажать отбой. Минут пять пристально вглядываться в поверхность стола, силясь найти какое-то объяснение происходящему. Стереть с щеки соленую влагу. Вдох-выдох, задержка дыхания, вдох-выдох, задержка дыхания. Вдох.

Чтобы как-то уравновешивать родственные беседы, по пятницам хожу на занятия французским. Моя учительница – très charmante, настоящая парижанка уральской столицы. Аккуратное каре темных блестящих волос, всегда яркие элегантные наряды, высокие каблуки, мелодичный голос. Рядом с ней хочется добавить и своему образу французского шарма, поэтому тщательно подбираю наряд – темно-синяя шифоновая летящая юбка, легкомысленная кофточка с рукавами-фонариками, волосы небрежно раскинулись по плечам. На запястьях переливаются серебристые браслеты, в ушах позвякивают синие камушки, нежно-розовая помада – и я плыву к моей вдохновительнице.

Два часа пролетают незаметно. Я пробую новые слова на вкус воздушными макарунсами и потягиваю длинные тексты, как бокал вина. В конце занятия дуэтом поем Les Champs-Elysees Джо Дассена, и расстаемся полностью довольные друг другом.

На улице вновь накрапывает дождь, но я, словно наполненная пузырьками шампанского, танцую по лужам, в которых прячутся огни фонарей. «Toi, mon ami, mon amour, quand je rêve c’est de toi», – начав мурлыкать про себя, дабы не смущать прохожих, зайдя в подъезд, уже не скрываясь, пою во весь голос. «Et je ne sais pas pourquoi», строка обрывается с открытыми дверями лифта – на моем этаже – незнакомый парень, ковыряющийся в замке вечно пустующей квартиры.

От неожиданности застываю на месте. Уши забивает тишиной, прерываемой упругими каплями, падающими с зонта. Ежик светлых волос, спортивное телосложение, черная кожаная куртка и капюшон серой толстовки – незнакомец угрюмо окидывает меня взглядом и, буркнув под нос «Теперь я здесь живу», скрывается в квартире.

Я продолжаю оставаться у лифта, с зонта уже натекла небольшая лужица. Сосед, да еще такой недружелюбный. Нет, конечно, я не ждала приветственного каравая, но элементарной вежливости было бы достаточно.

Настроение вновь падает. L’humeur s’abîme. Переодеваюсь, проглатываю ужин, не ощущая вкуса, мою посуду. Прихожу в себя, лишь оказавшись в любимом кресле. В одной руке – горячая кружка, в другой – пухлый томик. Три маленьких принца жили в Раю. В конце концов, все, может быть, и обойдется. А за окном ревет ветер.

На завтрак – хлебцы с липовым медом. Как у Мандельштама: «Золотистого меда струя из бутылки текла так тягуче и долго, что молвить хозяйка успела…». Облизываю искрящиеся сладкие капли с пальцев, вгрызаюсь в хрустящий кругляш.

Собираю в игривый рюкзак в мелкую английскую розочку термос и контейнер с бутербродами. Свитер под серую кожанкку, кеды, в уши плеер. Белая гвардия, чьи песни целуют в сердце. «Уже два года, два долгих года, идет бесконечный дождь». Я научилась с ним дружить, он больше не срывает с меня кожу, оставляя дрожащей на холоде. Но солнце так и не выглянуло.

Приезжаю в мое заповедное место – небольшой природный парк, раскинувшийся на берегу пруда в деревушке в нескольких километрах от города. Внутри никого, люди, испугавшись плохой погоды, предпочли тепло домашнего очага лесным странствиям. Поэтому здесь только я – и природа. Медленно иду по тропинке, здороваясь с деревьями, глубоко вдыхаю бодрящий воздух. Дохожу до берега – под ногами поскрипывает галька, смешанная с пожелтевшей хвоей. Останавливаюсь рядом с одинокой сосной, дорогая, ты и я одной крови. Смотрим на волны, подгоняемые ветром, и ведем неспешную мысленную беседу, только между нами, девочками. Горячий шоколад обжигает кончик языка, растрепанные волосы взмываются ореолом над головой. Плеер давно выключен, и в уши струится безмятежность, перебиваемая лишь плеском воды и шепотом деревьев.

Краем глаза улавливаю какое-то движение. Вдалеке по пляжу идет старушка. Сухонький божий одуванчик, седые волосы аккуратно спрятаны под косынку, серое пальто висит мешком, на ногах – трогательные башмачки с пуговицами.

Подходя ко мне, она мягко улыбается, а потом дребезжащим голосом задает вопрос, от которого по рукам начинают бегать мурашки: «Бедная девочка, тоже гуляешь в одиночестве?». «Я сама так решила, мне хорошо», – решительно произношу в ответ, показывая, что тему обсуждать не намерена. Моя собеседница грустно вздыхает: «А я вот не решала, только ушли все, и оказалась никому не нужна».

Я – не сторонник задушевных бесед с незнакомцами, но что-то упрямо щиплет в районе ребер, и я не спешу убегать. Вместо этого мы садимся на скамейку, и Вера Ивановна рассказывает свою, в сущности, бесхитростную историю: сначала у мужа бес в ребро ударил, затем дети разлетелись по континентам, и не осталось никого. «Вот так живешь, вкладываешь в семью свою душу, а потом выясняется, что никому это и не нужно было. Зато подруг всех растеряла, никакой карьеры не сделала, и даже на старости лет нечего вспомнить», – жалуется новая знакомая. Я ничего ей не отвечаю, лишь в очередной раз убеждаюсь, что добровольное одиночество все же благословение.

Вечером Эсси Пиддок прыгает во сне, и я решаю, что никогда ничего не буду просить у жизни, кроме возможности все также пребывать между явью и выдумкой, в моем искусственном мире с книгами, фильмами, кофе и мечтами. И сказка заканчивается.

«В небе прячется прялка кисеи этой жалкой, и там гром гремит, как в руке пацана пробежавшего палка по чугунным цветам». По утрам холод царапает голые пятки. Я скрываюсь с горячей кружкой в импровизированном вигваме из одеяла и читаю Бродского вслух.

В воскресенье езжу на барахолку, разыскиваю старые фотографии для своей коллекции. Я не знаю людей, изображенных на них, не имею и малейшего представления об их судьбах, но понимаю, что за любым человеком – своя история. Назначив себя их хранителем, аккуратно вклеиваю каждую карточку в альбом и скрупулезно заношу информацию, которую удалось получить от продавцов или найти в интернете по обрывкам слов на обратной стороне. Смешно, но мне кажется, что пока я их помню, пока всматриваюсь в серьезные, грустные или улыбающиеся лица, они остаются живыми.

Мой сегодняшний улов: три сестры-пионерки в идеально накрахмаленных фартучках, мужчина в военной форме времен второй мировой и грустная девушка в белом платье и с длинной косой. «Маруся» написано на обороте. Кем ты была, Маруся, и почему такая бездонная печаль таится в твоих глазах? Хотела бы я знать ответы на эти вопросы. Возможно, однажды я получу их, но лишь там, за чертой.

Минуты стремительно вальсируют, день вальяжно перекатывается через середину. Пытаюсь позаниматься йогой, но не могу расслабиться даже в шавасане. Неужели я нечаянно запустила в свой дом фантом, или же интуиция о чем-то предупреждает?