Иван Плахов - 22 улыбки Бога. или Каб(б)ала любви

Оказавшись снова на институтском дворе, я встретил там таких же, как я сам, изрядно испуганных правдой жизни, отсидевших взаперти два года и наконец-то получивших свободу вести прежний образ жизни: не знаю, как другие, но я чувствовал себя так, словно меня обокрали, лишив двух лучших лет моей жизни. Бывшие наши сокурсники смотрели на нас как на зачумленных и нам ничего не оставалось, как льнуть друг к другу, сбиваясь в компании и проводя все время в пивных, где мы наверстывали упущенное, ожидая начала учебного года.

Когда мы встретились, ей было сложно достучаться до меня, прячущегося за маской хамоватого и циничного арлекина, но она зацепила меня одной своей фразой: «Тебе что, нездоровится или с тобой что-нибудь случилось?» – заставив открыть перед ней свою душу. Я ей рассказал о моем не рожденном ребенке, а она отпустила мне мою вину, пообещав родить мне сына. Звали ее Энума, что значит «Вера».

Мы познакомились на рок-концерте в Дубне, откуда она была родом. Яркая и целеустремленная – она идеально вписывалась в окружающий меня антураж. На учебу после армии я наплевал, предпочитая тратить время на изучение людей, которых встречал в пивных, в то время игравших роль дискуссионных клубов, где обсуждалось все на свете, начиная от политики и заканчивая вопросами генезиса имени Баби Яги как олицетворения русского понимания красоты и долголетия.

По ловкому выражению одного гуру черной сансары, это было временем метафизической похоти, когда все, словно одержимые бесами, бросились становиться богами, ища повсюду ключи от дверей, ведущих в параллельные миры, где все желающие обретут всемогущество и бессмертие. Кстати, для тех, кто не знает, слово делет – «дверь» – одного корня с названием буквы далет.

Одни в своих поисках уходили в наркотики, а другие в музыку. Одной из причин, почему я оказался в Дубне, явилось мое желание посмотреть на живого бога русского рока, известного БГ, уже спевшего «Под небом голубым» и тем себя обессмертившего. А еще у меня был самиздат, который я должен был передать какому-то парню: репринт набоковской «Лолиты» и оруэлловский «1984», – его всучил Боб Красноштан, художник-хиппи, в обмен на обещание, что мне помогут переночевать.

На платформе меня встретил человек примечательной внешности: с шевелюрой Карла Маркса и в солдатской шинели, обутый в яловые офицерские сапоги, – забрал сверток с самиздатом и потащил на концерт. По дороге выяснилось, что зовут его Матвей, кличка Ухо, аспирант ОИЯИ и поклонник Genesis-a и Deep Purpl-а, Блэкмора и Гиллана, а еще тайный адепт учения дона Хуана, мечтающий овладеть искусством сновидений.

Концерт был выше всяких похвал, так как это было как раз то, к чему мы все стремились – найти нечто свое, искреннее и настоящее: вместе мы словно бы открывали мир заново, возвращая словам их первоначальный смысл, оскверненный всей советской историей. Я заметил ее уже после концерта, когда она подошла к Уху поздороваться: у нее был экстраординарный голос, низкий и чувственный, – она чуть картавила и грассировала одновременно. Затем мы все вместе оказались на квартире у приятеля Уха, где продолжили делиться радостью того, что нашли в себе благодаря музыкантам и так нравились друг другу, что в конечном счете сотворили себе кумира из минутной слабости, приняв это за любовь.

Не знаю, что она открыла для себя во мне, но для меня она была дверью в совершенно другой мир, где мое прежнее «я» было легко забыто и аннулировано, словно я весь выпрямился и напрягся, как гитарная струна, – во мне отчаянно завибрировало желание дарить физическую близость ей лишь для того, чтобы чувствовать, как она получает удовольствие, как бьется в сладостных конвульсиях ее тело. Так, наверное, чувствует себя музыкант, извлекая своими прикосновениями звуки из инструмента, она для меня стала божественным источником радости простого, животного бытия, чувствования себя как чего-то неповторимого в своем существовании.

Мне отчаянно нравилось, когда она меня просто гладила по голове, перебирая волосы, а я лежал рядом с ней и слушал, как она тихо напевает с совершенно непередаваемой интонацией украинскую «Ой летили дики гуси»: ее мама была хохлушкой из Запорожья. Ее вечно прикрытые глаза с загадочной улыбкой на лице, украденной у Моны Лизы, навсегда запечатлелись в моей памяти.

Качели любви возносили нас на небо и снова швыряли на землю, проверяя наши чувства на прочность: после любовной связи всегда наступает момент пресыщения, когда уже не хватает плоти и требуется что-то еще. Вот этого еще в Энуме и не было. Не знаю почему, ведь она была из приличной семьи: отец физик-ядерщик, мать дочь известного авиастроителя, – мечтала о большой семье и даже писала стихи… но чего-то мне все-таки в ней не хватало. Ее хозяйственность меня пугала – она строила планы на будущее наших детей так, словно они уже родились.

Она была моим волшебным ключом ко многим дверям, которые передо мной открывались, пока мы были вместе. И, безусловно, играла главную роль в наших отношениях, я же робко следовал за ней, словно ребенок за гамельнским крысоловом, даже не задумываясь, куда лежит наш путь. Ее врожденное хамство, сдобренное изрядной порцией прагматизма, позволяло нам заводить нужные знакомства с правильными людьми: учеными, журналистами, редакторами и артистами, – и быть внутри той самой системы, которая, по сути, и генерировала смысл понятия «успех» для всей страны.

И, надо сказать, что изнутри все выглядело еще хуже, чем снаружи, так как не оставалось никаких надежд, что есть к чему стремиться – впереди маячил тупик. Ставка повсеместно делалась на посредственности, все оригинальное и необычное неизменно подвергалось остракизму. Я обнаружил, что существовали даже ученые-мещане, – правильно было бы назвать их буржуа, но в то время такого понятия не существовало, – их основное призвание заключалось в неспешном существовании за счет государства, ставя дорогие и совершенно бессмысленные эксперименты, призванные в конечном счете доказать лишь только то, что и так уже было всем известно.

Во всем этом не было бы никакого смысла, если бы это не касалось лично меня, с ужасом осознавшего, что это и мое будущее – ходить на работу и ничего не делать. Я категорически не хотел так жить; ничего ужасней я не мог себе представить. Перспектива лепить и обжигать горшки только лишь затем, чтобы их разбили, растерли в пыль и развеяли по ветру, меня не вдохновляла. Я хотел отсюда сбежать за границу, но как – еще не знал: собственно, это была основная тема для разговоров тогда среди столичной интеллигенции, – но если ты не был евреем, то об этом можно было только мечтать.

В этот момент наши отношения достигли предела – не знаю, как ее, но точно моих – физических возможностей, так как всякая любовная связь, рано или поздно, но требует или еще больших жертв со стороны любовников для достижения ими еще больших наслаждений: когда между сексом и смертью стирается граница, и это становится каждый раз поистине смертельным удовольствием, как спаривание богомолов, – или полного самоотречения от своей воли за право быть слугой у своего любовника.