Наталья Струтинская - Биография неизвестного. Роман

Глядя на себя в зеркало, я не без удовольствия отмечала в своем образе нежные черты юности. Взгляд мой не был лишен прямоты, однако он был мягок и проникновенен. Кожа лица была бархатистой, свежей. В фигуре обозначались соблазнительные формы, подчеркнутые верно подобранной одеждой. Волосы причудливо окаймляли маленькую головку, пышные, темные, вьющиеся. Я считала себя уверенной в себе и не испытывала страхов, связанных с внешностью и обусловленных комплексами.

И теперь, наблюдая за молодым человеком, так привлекающим мое внимание, я была уверена в том, что он, несомненно, в нужную мне минуту обратит на меня требуемое мне внимание. А пока я только размышляла над своими чувствами, отмечая про себя недостатки подобной связи и ее достоинства, одновременно в некоторой степени упиваясь этой своей властью над событиями, прозрачной и дурманящей.

Общение с Альбиной увлекало меня. Живая, энергичная, колкая, она произвела в моей жизни эффект разорвавшейся бомбы.

До знакомства с ней дни мои были тягучими, с плавными изгибами и округлыми гранями. Они переливались по ладоням событийности, особенно не увлекая меня, но и не наводя скуки. Каждый новый день почти ничем не отличался от другого, каждые новые выходные были в той или иной степени преломленным отражением прошедших. Но несмотря на всю тягучесть моей жизни, дни моей юности все же представлялись мне удивительными и совершенными.

В двадцать три года каждый день и час жизни кажутся самыми удивительными и совершенными. Это время, когда еще свежи в памяти дни блистательного отрочества и счастливого детства, когда на полках еще стоят куклы, некогда представлявшие целый мир, а теперь служившие украшением интерьера, когда аромат свежей выпечки еще наполняет сердце по-детски искренним восторгом, а утренние солнечные лучи, пробивающиеся сквозь неплотно сомкнутые занавески, заставляют улыбаться. Это время, которое напоминает вечер воскресенья, еще безмятежный, но уже предвкушающий…

И вот теперь, когда от прошедшего этапа моей жизни у меня остались только редкие встречи с Этти, а первая буква абзаца уже была написана на чистом листе новой эпохи, я отвела отдельную страницу в своем альбоме взрослой жизни, заголовок на которой начинался с первой буквы алфавита – А-Альбина.

Во многом за счет знакомства с Альбиной работа больше не казалась мне такой рутинной и утомляющей. Полные задора и благоухающие молодостью, мы украшали наши дни веселыми многословными обедами все в том же ресторанчике и прогулками по ночной Москве по окончанию рабочего дня. Это было время авантюры, каждый новый день был ставкой и риском, а выигрыши в виде безграничного восторга и азарта к жизни заставляли упиваться каждым новым мгновеньем. Альбина казалась мне удивительным человеком, в котором сочетались остроумие и некоторая легкомысленность, которая делала ее легким и оттого счастливым человеком.

Мы гуляли до поздней ночи и наблюдали, как город, мучаясь бессонницей, помешивал в кружке с некрепким какао улиц ложкой запоздалых машин, размешивая по окраинам поздних пассажиров. Вагоны метро пустели, из стеклянных выходов больше не вырывались бесконечные потоки людей – метро тихонько вздыхало, согревая бездомных у своих приоткрытых губ. На лавочках в скверах сидели притихшие влюбленные, на только им одним понятном языке нашептывая безмолвную мелодию осени. У памятников не ворковали голуби, венчая побелевшие макушки поэтов, а тихонько шуршали листья, подобно парусникам разлетаясь к самым горизонтам бордюров. На главных улицах горели пучеглазые фонари, отражаясь в красных лужах асфальтов, и только в тихих московских дворах свет был бледным и как будто остывшим, пугливо выглядывая из-за редких раскидистых ветвей. Москва ежилась в объятиях бурого покрывала, украшая себя золотыми сережками и кольцами, с приближением ночи все чаще вздыхая, подгоняя запоздавших путников лукавым блеском светофоров.

Я не спеша шла по безлюдному переулку, невольно заглядывая в яркие окна домов. Кое-где занавески были отдернуты, и в узкие щели стекол просматривались маленькие комнаты. В одном из таких окон я рассмотрела небольшое, увешанное рекламными плакатами и заваленное стопками журналов помещение. На перекосившейся от времени полке были расставлены игрушки, а с подоконника на меня во все глаза испуганно смотрела пластиковая кукла. Детская, подумалось мне. А быть может, комната какого-нибудь подростка, раньше времени спешащего попрощаться с детством.

Я глубже погрузила руки в широкие карманы плаща и двинулась к подъезду своего дома. Темные арки дворов провожали меня усыпленным взглядом бледных фонарей. Стрелки часов приближались к полуночи, но в доме было много ярко подсвеченных окон. Москва никогда не спит, а только на время погружается в полузабытье…

Этти задула двадцать три нежно-розовые свечки. Ее темные глаза, несколько мгновений назад отражавшие колеблющееся пламя свечей, радостно смотрели теперь на серый дымок, поднимавшийся к разноцветным воздушным шарам у самого потолка.

День рождения Этти проходил в одном из самых изысканных ресторанов Москвы – ее отец на подарки не скупился. Этти пригласила несколько университетских приятельниц – в остальном списком гостей занимались мама и дядя Этти, стремившиеся не упустить ни одного сына мало-мальски состоятельного человека.

Все вокруг было молочно-белым, воздушным, полным света. Трехъярусный торт стоял рядом со столом, а у торта переминалась с ноги на ногу Этти, пытаясь поровней отрезать первый кусок. Вокруг Этти крутилась Александра, счастливым взглядом наблюдая за сестрой. По правую руку от меня сидел Адонис, пучеглазый молодой человек лет двадцати четырех, сын хорошего друга отца Этти. Он часто обращался ко мне, стремясь блеснуть остроумием и эрудированностью, которые, несомненно, у него были, но я старалась как можно меньше на него смотреть – при виде чрезмерно прыщавого лица юноши у меня пропадал аппетит. Слева был более приятный субъект – довольно худощавый и несколько высокий, но менее прыщавый Глеб. Два раза он приглашал меня на танец и оба раза виртуозно танцевал на моих пальцах – я даже больше не пыталась оттереть пыль со своих лаковых туфель, подозревая, что царапины с них все равно едва ли можно будет убрать.

За столом сидело довольно много малознакомых мне людей, которые, как я успела понять и несколько удивиться этому, по большей части были приятелями дяди Павлы. Были тут и их сыновья. Я видела их первый раз в жизни, однако уже понимала, что было бы жестоко по отношению к моим скулам встретиться с ними когда-либо еще раз.

Один из них, невысокий и нескладный, на протяжении всего вечера заливал ближайших соседей по столу утомительными рассказами о своей работе, богатстве и потенциале. На вид ему нельзя было дать больше двадцати одного года, но рассказы его были рассказами прожившего трудную жизнь и состоявшегося в карьере человека, чей успех был абсолютной заслугой его самого, а не отца, сидевшего в противоположном конце стола в костюме за восемьдесят тысяч.