Лариса Малмыгина - Лилия Белая. Эпический роман

– Он здесь, – проговорил кто-то над самой головой.

На печи, укрывшись старой шубейкой, возлежала Марфа, и пунцовое ее лицо сливалось с красным шерстяным платком, надвинутым на самые брови.

– Захворали? – ахнула девушка и с беспокойством потрогала пылающий лоб спасительницы. – Какой заварить травки, чтобы приготовить для вас снадобье?

– Не стоит беспокоиться, барышня, так как я уже приняла лекарство, которое только что сбило лихорадку, – усмехнулась колдунья и кивнула на вычищенный до блеска умывальник. – И ведуньи иногда болеют.

– Простудились, поди, вчерась, пока со мной возились, – укоризненно проворчала Натальюшка и, наскоро умывшись, вновь подошла к чернокнижнице, чтобы поменять на ней промокшее насквозь белье.

– Не волнуйся, к вечеру пройдет, – отдаваясь в умелые руки гостьи, пропыхтела Марфа и вдруг как бы нечаянно потрогала тугой локон, выбившийся из-под косынки нежданной помощницы.

К вечеру температура спала. Наталья убралась в горнице, испекла пышный, душистый каравай, сварила вкусные наваристые щи с кислой капустой и накормила ими болезную. Затем угостила хрустящей корочкой праздношатающегося Кирка, а только потом поела сама и, ощущая сильную усталость во всем теле, с чувством исполненного долга завалилась на свою постель, дабы вдоволь насладиться сытостью и покоем. Уходить никуда не хотелось.-

– Вот и оставайся, – угадала ее нескромные мысли хозяйка дома. – Всю жизнь мечтала о дочери, да вот Бог не давал. Теперь же, – она закашлялась и сплюнула слюну в настоящий горожанский платочек, – сжалилась надо мной Пресвятая Богородица, послала тебя, милая. Кто знает, может, передам я тебе знания свои, красавица, ибо только такая добросердечная душа, как твоя, сможет стать моей способной ученицей. Отныне ты и выглядеть будешь по-новому.

– По-новому? – подивилась диковинным речам колдуньи Натальюшка, почувствовала внезапную жажду, схватила стоящий недалече расписной глиняный кувшин с ароматным настоем и выпила из него ровно столько, сколько поместилось в ее наполненном до отказа желудке.

Жутко закаркал ворон, настойчиво призывая на буйный сатанинский пир своих неприглядных хвостатых сородичей, захлопали многочисленные невидимые окна и двери, а потом все разом стихло, только невеселый голос незабвенного Тиши Баранова нежно шептал умирающей от горя и блаженства девушке скорбные слова прощания.

Всю ночь Улюшку мучили кошмары, будто звал ее к себе Тришка поганый, да папаша его меж молодоженами грудью встал. А утром, лишь забрезжил несмелый рассвет, Уля открыла глаза и неожиданно поняла, что здорова. Она с подозрением прислушалась к своим внутренностям и с восхищением осознала, что у нее ничего не болит. Как в той жизни, когда она была простой крестьянской девкой, работающей до пота по дому и встречающей на каждом шагу восхищенные взоры односельчан. Девушка сладко зевнула и, поднатужившись, легко вспорхнула с надоевшей до спазмов в животе постели. Почему-то закачались окружающие предметы, их немедленно заволокло сизой, с поблескивающими желтыми крапинками, дымкой, а потом, когда растаял противоестественный густой туман, Улюшка увидела на рядом стоящем топчане безмятежно почивающего Мороза.

Раскинув сильные руки, он мирно втягивал в себя тот же самый воздух, которым дышала и она, отвергнутая взыскательными сельчанами сиротинушка. И тогда сердце дрогнуло в изболевшейся груди Уленьки, и тогда горькие слезы навернулись на ее большие голубые глаза. Отчего не встретила она Германа, когда была еще жива матушка? Отчего вышла за слюнявого Трифона? Неужто не простит добрый молодец ее былого замужества? Всхлипнув, беглянка неожиданно осознала, что не спит более ее возлюбленный, а исподтишка наблюдает за ней.

– Итак, завтра едем в Сорокино, – улыбаясь, как ни в чем не бывало, возвестил новоявленную невесту юноша. – Сейчас, при новой власти, взять развод не так уж и сложно.

– Ты с ума сошел! – ахнула Улюшка и вспомнила грозного Дементия Евсеича да преданных батраков его.

– Не бойся, – приподнимаясь на локте, успокоил девушку Герман, – Не родился еще тот человек, который бы одолеть меня мог.

Уля не спорила. Она была не приучена прекословить мужикам, ибо мужики были хозяевами жизни, а не они, бабы.

Не проронив ни слова, она положила в узел немудреные пожитки Мороза и весело бренчащие монетки, дарованные ей диковинной Марфой-колдуньей. Сало, преподнесенное загадочной ведуньей, было давно и с удовольствием съедено, а из малого количества его Герман сделал целебную мазь, которой, во избежание пролежней, ежедневно смазывал нежное тело хворающей. Думать о Тришке сбежавшая жена боялась, но раз сказано ей было собираться, то делать тут уж было нечего.

– Ужинать, – пригласил к столу девушку ее напророченный нареченный и торжественно поставил на выскобленные добела доски чугунок с дымящимися картошками в мундире.

Вздохнув, Ульяна опустилась на лавку подле новоявленного жениха и, обжигаясь, взяла в руки остатки былого провианта.

Неожиданно в окно постучали.

– Хозяин! – крикнул кто-то, находившийся по ту сторону избы.

Мороз вздрогнул, и мертвенная бледность молниеносно растеклась по его встревоженному лицу. Опрокинув табуретку, он бросился навстречу этому голосу, рывком распахнул дверь, и поток ледяного воздуха с торжеством ворвался в прогретую до состояния бани горницу.

– Мстислав, – прошептал Герман, вцепился обеими ручищами в пришедшего и крепко обнял окоченевшего от стужи мужчину.

– Еле нашел тебя, – снимая настоящую господскую шапку, молвил незваный гость и только тут заметил обеспокоенную произошедшим Уленьку, которая разглядывала незнакомца с явным недоверием и раздражением.

Посмевший порушить их мирное уединение был невысоким хрупким брюнетом с раскосыми татарскими очами, точеным прямым носом и тонкими, ниточкой, губами под залихватскими завитыми усиками.

– Как батя, матушка, брат? – помогая страннику стащить дорогущую шубу, взволновано осведомился хозяин дома. – Совсем скоро я представлю им суженую, которую премудрый Господь подарил мне полтора месяца назад.

Черноволосый передернулся, будто бы от озноба, залез в нагрудный карман странного, чудного кафтана и выложил на стол небольшой, сложенный в несколько раз, сероватый от дорожной пыли листочек.

Трясущимися руками схватил Герман кусок грязной бумаги и, развернув его, впился жадными глазами в написанные на нем строчки.

Горестный стон вырвался из необъятных недр богатырской груди любимого и, благословляя церковно-приходскую школу, обучившую ее грамоте, Уля подняла с пола страшный документ, который, наверное, разбил ее только что нарождающееся счастье.