Лариса Малмыгина - Лилия Белая. Эпический роман

«Дорогой брат, – крупным неровным почерком писалось в нем, – на Покров отца и мать за веру в Создателя расстреляла советская власть, а я, как член семьи „врага народа“, вынужден был бежать из родной Беларуси, дабы сохранить на плечах голову. Куда подамся, не знаю. Наверное, уеду в Америку, ибо там находят приют все отверженные. Прощай. Артем».

– Я как раз собирался в Москву, – будто оправдываясь, пробормотал незваный гость. – Там встретил Остапа, который и поведал мне о твоем местонахождении.

Осиротевший молчал, и лишь округлые желваки беспрерывно ходили по его высоким бледным скулам.

– Все там будем, – непроизвольно прошептала Ульяна и тотчас замолчала, так как немедленно осознала, что сморозила глупость, и нет на свете таких слов, которые сейчас бы могли помочь несчастному.

– Поешь и иди отдохни, Лилия, ты еще не совсем поправилась, – очнулся от ступора хозяин дома. – А мы с Мстиславом приготовим ужин. Нам надо о многом поговорить с другом.

Убедившись, что Герман взял себя в руки, не снимая с себя платья, девушка кулем повалилась в постель.

Синие глаза почившей матери неожиданно предстали ее изумленному взору и, чувствуя сильнейшую слабость, недавняя умирающая моментально погрузилась в спасительный, без сновидений, сон.

Вечер пришел быстро. Маленькая серенькая птичка настойчиво постучала в обледеневшее окошко и, удостоверившись, что Уля распахнула глаза, беззаботно вспорхнула к жестокосердным небесам.

Герман сидел у печи и о чем-то тихо переговаривался с пришельцем.

Мгновенно вспомнилась принесенная гостем весть, и стало невыносимо тяжко.

– Встала? – скучно поинтересовался ее суженый и уронил лицо в сильные мозолистые ладони.

– Добрый вечер, – вздрогнул при ее появлении хрупкий брюнет, – разрешите представиться – Мстислав Запольский, школьный друг вашего жениха. Кстати, через час мой поезд, свидимся или нет более, не знаю, но если будете в Москве….

«В Москве»! – ахнула Уленька и вспомнила гордячку Матрену. Вот кто завсегда мечтал побывать там!

– Прощайте, – встал с лавки земляк ее возлюбленного и чудно так головой воздух боднул, – Простите, но мы занялись не тем, чем надо и не приготовили достойный ужин, сударыня. Жаль расставаться, но мне пора. Прощайте.

Запольский крепко обнял школьного друга, а затем поцеловал руку растерявшейся девушке.

Накинув на плечи дорогущую шубу, не оглядываясь, он быстро распахнул перед собой дверь.

После похорон стало оглушающе тихо, и Фекла Устиновна каждый день молилась о загубленной душе своего единственного сыночка. Она не ела, не пила, не спала, а лишь сидела на коленях подле равнодушных, обряженных в золоченые рамки, образов и тоненько выла, как старая бездомная собака. Темнело рано, и когда приходила ночь, женщина валилась на пестрый городской коврик, чтобы погрузиться в жуткое безмолвие. Дементий Евсеич ходил мимо обезумевшей от горя жены и неизменно хранил молчание. Время остановилось. Но однажды в него бесцеремонно ворвались люди в длинных серых шинелях. Они держали наготове винтовки и что-то кричали непонимающим ничего хозяевам.

– Нас выселяют, – заботливо поднял несчастную с колен неожиданно поседевший Макаров. – Грят, едем на жительство в Сибирь. Добро, что еще в каталажку не засадили. И на том благодарствуем.

Он кривил посиневший по причине больного сердца рот и силился изобразить перекошенную улыбку, которая неизменно соскакивала с дрожащих от ненависти губ, чтобы дать им возможность шепотом без устали проклинать советскую, беспощадную к трудолюбцам, власть, лукаво обещавшую в ходе революции укрепить всем справным мужикам свое частное хозяйство. Ужели смогут голодранцы и лодыри так ходить за его кровью и потом политой землицей, дабы получить с нее богатый, изобильный урожай? Ужели сумеют они держать в руках его здоровущее хозяйство, дабы не подох от плохого ухода бесчисленный скот? Нет, нет и еще раз нет! И кто бы мог подумать, что главным бунтарем окажется невозмутимый на вид Тишка Баранов. Недаром в народе бают: в тихом озере черти водятся. Эх, был бы жив его единственный сын! Может, и он бы смог подластиться к комбеду и спасти этим своих родителей! Спас же зажиточных крестьян Барановых их хитрый старший отпрыск!

– Батюшка! – бросилась к руке новоявленного кулака Пульхерия Матвеевна. – Благослови, батюшка!

– Благословляю, – перекрестил бывшую прислугу сгорающий от ненависти Макаров.

Кухарка всхлипнула и быстро-быстро засеменила к группке вооруженных людей, с суровостью наблюдающей за поверженными.

– Да здравствуют сельские Советы! – тонко выкрикнул Еремей Кузьмич и, по-лошадиному заржав, похлопал прокуренной заскорузлой ладонью по аппетитному заду хихикающей Прасковьи Прохоровой.

Тяжело вздохнув, Дементий Евсеич отвернулся от группки победителей-голодранцев и, шатаясь на подгибающихся от унижения ногах, медленно и обреченно побрел в дом, дабы проститься навсегда с прошлой трудовой и сытой жизнью да взять с собою самое что ни на есть необходимое.

Высунув от усердия язык, Матрена стирала пропахшее одеколоном белье своего любезного.

«Правильно решил Гришенька, – вытирая взмокший от радения лоб, размышляла старшая дочь Назаровых, – наконец-то, прислушался к добрым советам всезнающей женушки, вступил в партячейку. И теперь они, гордые и непримиримые пролетарии, покажут кузькину мать всем, кто когда-то гоголем ходил по Михайловску. А главное, укоротить бы язык шустрому кухаркиному сосунку. Да ладно, и до него очередь со временем дойдет».

За стенами дома, в связи со скоропостижной смертью старухи-процентщицы, принадлежащего теперь уже семье Ивановых, слышалось нестройное пение Интернационала и повизгивание обомлевших от вседозволенности городских девок. Вот жизнь-то пришла какая: любого красноармейчика выбирай, все как подбор – молодые да горячие! А может, и ей, Мотеньке, свежатинки попробовать?

Женщина вздохнула и вспомнила глаза незабвенного Гришеньки. Скоро, ой, как скоро преобразится он в настоящего комиссара и будет наводить порядок во всей губернии! А может, и в республике! А она, его верная жена, как Крупская, станет за супружника делами заправлять.

Запахло горелым. Хозяйка повела носом, скинула с рук прилипчивую мыльную пену и бросилась на чистую кухоньку, чтобы помешать в котелке ядристую гречневую кашу. В окно постучали. Поставив на стол дозревший ужин, Матрена метнулась к входной двери, которая внезапно распахнулась и явила взору растерявшейся мечтательницы желторотого безусого красноармейца.

Он был красив, он был необычайно красив той порочной цыганской красотой, которая толкает на безумства благополучных мужниных жен, грезящих о страстной любви и не менее страстной постели.