Вера Колочкова - Завещание Казановы

– Ну, пошло-поехало… – с раздражением воздел он руки к затылку. – Чуть что – сразу любовь. У нас же великая любовь, я же забыл! Просто неземная любовь! У нас же ничего больше нет, кроме любви! Мы едим черный хлеб с чесноком, пучим друг на друга глаза и мычим французскую мелодию из этого старого придурочного кино… Как его… Забыл, черт!

– «Шербургские зонтики». В тот вечер мы слушали пластинку с той самой мелодией, Родя. Значит, все-таки помнишь. У нас была большая такая пластинка – оркестр Поля Мориа исполняет музыку Мишеля Леграна…

– А, ну да, конечно. Нет, а чего ты сейчас-то оплошала, интересно? Где? Где знакомые мелодии? Почему не звучат? Надо же их присобачить к воспоминаниям! Давай! Я требую музыку нашей любви!

Арина стояла спиной к окну, ухватившись сзади за подоконник. Так сильно ухватилась, что онемели пальцы. Казалось, они совсем чужие… И рука чужая. И плечо. И ноги, вдруг задрожавшие в коленях.

Нет, обиды почему-то не было. Были испуг и удивление, приправленные подступающей тошнотой. В конце концов, она на этом и сосредоточилась – чтобы отодрать онемевшие пальцы от подоконника и шагнуть в сторону двери. Да, молодец, правильно… И рот зажать рукой… До ванной совсем немного осталось!

– Куда ты? – послышался за спиной голос мужа, то ли по-прежнему раздраженный, то ли уже испуганный. – Тебе плохо, что ли? Я ж говорю – отвратный запах…

Желудок долго исходил тягучими спазмами, словно испуг и удивление были теми самыми чужеродными субстанциями, которые он хотел исторгнуть. Наконец, плеснув в лицо холодной водой, Арина села на край ванны, отерла мокрые щеки дрожащими руками.

Господи, что это было? Это что, у них с мужем сейчас такой хамоватый разговор был? С Родей? С любимым?! Не может быть…

– Эй, Арин… С тобой все в порядке?

Арина вздрогнула от легкого стука в дверь.

– Да нормально… Я сейчас… – проговорила она тихо и не узнала своего голоса.

Выходить было страшно. По спине все еще шел холодок от снов Роди и от его взгляда.

У Роди были другие глаза. Чужие. Но ведь так не бывает, чтобы выражение глаз поменялось в один момент? Или бывает?

А может, не заходить на кухню вообще, сразу шмыгнуть в постель, сказаться больной? Лечь, отвернувшись к стене, перетерпеть, перемолчать… А завтра все само собой устроится, и никто из них не вспомнит о черном жареном хлебе…

Но, черт возьми, что такого страшного она сделала? Откуда взялись раздражение и холод в глазах любимого мужа? Надо выяснить, надо поговорить откровенно. Никогда они камней за пазухой не держали, чтобы кидать их друг в друга… Тем более она же ему главного не сказала! Из-за чего затеяла весь сыр-бор!

Арина поднялась с бортика ванны, оправила на бедрах юбку, глянула на себя в зеркало. Бледная, как смерть. Ну и ладно.

Арина вскинула вверх подбородок, лихо сдула упавшую на лоб тонкую прядь, даже попыталась улыбнуться. Нет, улыбка не получилась…

Родион жарил яичницу с колбасой. Когда она шагнула в кухонный проем, муж глянул на нее настороженно, мотнул головой в сторону сковородки:

– Будешь?

– Нет… Не хочу.

– А чего так? С хлебом-то с жареным вприкуску… Зря старалась, что ли? Не пропадать же добру! Вот садись и ешь свой хлебушек…

– Родь, я не понимаю… Откуда взялись издевательские нотки в голосе, а? Такое чувство, будто ты от них удовольствие получаешь! А мне, знаешь, как-то непривычно… Я не умею в такой тональности разговаривать, тем более с тобой. Давай напрямую – у тебя, наверное, что-то случилось, да? Что-то из ряда вон?

– Почему ты так решила?

– Потому, что ты никогда со мной так не разговаривал. Ни разу в жизни.

– Ну, всегда что-то бывает в первый раз.

– Прекрати хамить. И давай поговорим, наконец.

– Что ж, поговорим, если хочешь. Только я сначала поем, ладно? Ужин, конечно, не ахти, но уж какой есть. Хоть червячка заморить.

Он ловко выложил яичницу на тарелку, сел к столу, начал есть с аппетитом и немного торопливо. Ей даже показалось, с излишней демонстрацией аппетита и торопливости – глянь, мол, неумеха-жена, какой я голодный. Она пожала плечами, проговорила с тихой досадой:

– Между прочим в холодильнике борщ есть… И котлеты… Мог бы нормально поужинать, если уж такой голодный. Я ведь не ради еды этот жареный хлеб затеяла, а чтобы… Чтобы…

– Да ладно, не объясняй, Арин. Я ж все твои романтические затеи наперед знаю, чего там. А только, знаешь… И в самом деле – надоело. Вот надоело, и все! Нет, как тебе самой-то не противно, а?

– Что мне должно быть противно, Родь?

– Ну черный хлеб этот, масло с запахом… Где ты его только раздобыла, интересно… Не противно романтизировать всякую убогость из прошлого? Все нормальные люди забыть пытаются, а ты…

– Я не убогость романтизирую, Родь. Я хотела тебе напомнить, как мы боролись с трудностями. Если бы мы не любили друг друга так сильно… И особенно в тот злополучный день… Ты вспомни, как мы были счастливы в тот день, когда ели этот хлеб!

– Не знаю. Может, и счастливы. А что нам оставалось делать, как не быть счастливыми? И вообще… Тебе никогда не приходило в голову, что я, может, ужасно комплексовал тогда… Когда заставил тебя, беременную, есть этот черный хлеб… Оттого что заработать не смог… Не приходило в голову, нет?

– Нет… Не приходило… Я не думала об этом. Да я и предположить не могла.

– Вот видишь!

– Но ты бы сказал, Родь… Объяснил как-то… А ты раздражаться начал. Я испугалась. И глаза у тебя были чужие и злые. Мне даже в какой-то момент показалось, что ты меня разлюбил.

Она замолчала, глядя на мужа с надеждой. Бросила мостик-провокацию через обрыв, мысленно протянула руки – ну же… Ты должен шагнуть на этот мостик по всем канонам и правилам, должен! И опровергнуть сомнения должен, и сказать банальные, в общем, но такие необходимые слова, которые я от тебя жду и которые являются фактическим приложением к немудреной провокации – бог с тобой, дорогая жена, что ты всякую чушь несешь, как я могу тебя разлюбить.

Родион молчал – сосредоточенно поддевал на вилку скользкий недожаренный яичный белок, и ничего не получалось.

Арина тоже молчала. Вдруг поймала себя на том, что ничего не чувствует, лишь взглядом помогает мужу справиться с ускользающим комочком яичного белка на тарелке, будто наблюдает со стороны, как ее мостик летит вниз, на дно обрыва.

Наконец, Родион решительно отодвинул от себя тарелку, отер губы салфеткой, глянул Арине в глаза холодно и так же холодно произнес:

– А если я и впрямь разлюбил, Арин? Или ты такой вариант в принципе не допускаешь?

Она вяло пожала плечами, подняла брови, улыбнулась испуганно. И ответила почти автоматически:

– Да, я не допускаю… Такого не может быть, что ты… Просто не может быть…