Анна Берсенева - Австрийские фрукты

– Газ пустили, сволочи! – надрывно крикнул кто-то. – Народ газом травить?!

Краем глаза, сквозь слезы Танька увидела, что слева толпа сделалась как будто пореже. Она сразу бросилась туда. Непонятно было, почему именно слева поредела толпа, может, там стреляют и бежать туда не стоит, но размышлять об этом было некогда. Она лавировала между людьми, как ящерица, подчиняясь не разуму, а чему-то такому, что даже словом назвать не могла. Бежала, прорывалась, орала, плакала, выла, визжала – и наконец оказалась на тротуаре и шмыгнула в какой-то переулок. Подальше от дурной этой улицы, от здоровенного дома до самого неба!

Танька бежала по переулку до угла, размазывая по лицу слезы и сопли, потом повернула в другой переулок, потом еще раз и еще. Подальше, подальше!.. Потом почувствовала, что задыхается, что ей дерет горло, и села на ступеньки возле какого-то подъезда.

Откашлялась, отплевалась и наконец огляделась.

Здесь, на счастье, было тихо. Ни души кругом, даже форточки в окнах закрыты.

«Я и сама б сейчас на все замки закрылась, – подумала Танька. – Вот попала, так попала!»

Теперь ей было ясно, что в Москве что-то случилось. Что-то такое, от чего всем будет плохо. Почему плохо, а не хорошо, она не понимала, но была в этом уверена. А как же еще? Два года назад тоже непонятно что в Москве творилось, танки по городу ездили, она по телевизору видела. А вскоре после того в Болхове все так подорожало, что даже ливерки стало не купить, не то что конфет или там масла подсолнечного. Им с матерью точно. Значит, раз опять в Москве такое началось, то у них еще хуже станет.

«Правильно, что из Болхова сбежала, – подумала Танька. – А чего я там должна с голоду дохнуть?»

Есть, правда, хотелось и здесь. Несмотря даже на то, что в горле до сих пор першило. Интересно, правда пустили в людей газ? А какой? Как на кухне в плите, что ли?

Хорошо, что в сумке у нее осталось еще две сосиски, хлеб и вареное яйцо. Двое пассажиров опаздывали на поезд и не доели, оставили все это на тарелках в станционном буфете, а она собрала, завернула в газету и положила на самое дно сумки, под сменное белье.

Танька хотела расстегнуть молнию на сумке… И похолодела. Никакой сумки у нее на плече не было. Она вскочила, оглядела асфальт вокруг себя. Сумки не было и там. Ее помину не было. И, похоже, уже давно.

Танька точно помнила: когда, задрав голову, разглядывала здание, которое называлось МИДом, то сумка была при ней. И когда шла быстрым шагом вместе со всеми посередине улицы, тоже поддергивала время от времени ремень у себя на плече. Сумка была такая древняя, что даже мать ее забросила, и ремень крепился к ней проволокой. Собираясь в Москву, Танька вытащила эту сумку из-за шкафа.

И вот теперь сумки не было. И гольфов запасных не было, и трусов, и почти нового платья в голубых цветах, и надкусанных сосисок с хлебом… И серебряной цепочки от Танькиного крестильного крестика; мать не разрешала эту цепочку носить, а Танька взяла, потому что надеялась ее в Москве продать.

Вообще ничего у нее теперь не было.

Ноги у Таньки подкосились. Она снова села на ступеньку перед подъездом. Хотела заплакать, но, видно, все слезы вылились, когда нанюхалась газа. И хорошо. Чего зря время терять? Сумка наверняка соскользнула у нее с плеча, когда она вырывалась из толпы. Может, и сейчас на асфальте валяется в одном из переулков, по которым она бежала. Кому в Москве такая облезлая сумка нужна, да и попрятались же все!

Эти соображения придали Таньке сил. Она перестала тереть глаза, вскочила и бегом припустила обратно, оглядывая тротуары и на ходу вспоминая, где и куда сворачивала.

Но зря она себя так обнадежила: ни в одном из переулков сумка не обнаружилась. Так и добежала до той широкой улицы, с которой чудом выбралась во время побоища.

Добежала и остановилась в растерянности.

Толпы на улице уже не было, но люди были. Одни двигались маленькими группками, а другие лежали тут и там прямо посреди дороги. К ним подходили, пытались их поднять. Танька даже врачей двух заметила – маячили белые халаты.

И по всей улице валялись каски, милицейская амуниция, ботинки, штормовки, шапки… Сумки тоже валялись – может, среди них была и Танькина.

Она пошла по улице, цепким глазом оглядывая все, что было разбросано по асфальту, стараясь при этом не наступить на битое стекло и, главное, не наткнуться взглядом на лежащих. Они покойники, может! Покойников Танька боялась.

Она шла и шла, пока не повернула на другую улицу. Здесь она точно не была, значит, и сумку искать здесь не стоило. Но очень уж эта улица была красивая! Тоже широченная, с высокими домами и просторными тротуарами. А на угловом доме вращался огромный глобус. Голубой земной шар! Танька так загляделась на него, что не только про сумку, но даже про страх свой забыла. Да и не очень она вообще-то боялась уже. Ну, людей много, ну, дерутся. До нее-то им дела нету. А если что, снова убежит. Зато интересно как!

На нее в самом деле никто не обращал внимания. Толпа гудела где-то впереди, а Танька шла посередине пустой, без машин, дороги и вертела головой. Какие дома! А рестораны! А магазины! Дыхание у нее захватило от восторга, она даже про сумку думать перестала. Невелики сокровища были в той сумке. А тут зато вон что!

В витрине одного магазина стоял манекен, красивый, как настоящая женщина, даже лучше, а в руке у него была такая сумка, какой Таньке в жизни видеть не приходилось. Розовая, пухлая, сверху замочек в виде двух золотых шариков. И уголки кованые, тоже золотые.

Она подошла вплотную к витрине – «Весна» этот магазин назывался – и долго разглядывала манекен, его невозмутимое лицо, розовую сумку, пальто полосатенькое, шляпку, украшенную прозрачными бусинами. И туфельки! На тоненьких шпильках.

У Таньки аж дух занялся. Вот бы ей так одеться! И в Болхов во всем этом приехать. Или нет, не надо в Болхов. Чего она там забыла? Мать побьет и все отнимет. И ладно бы сама стала носить, так ведь продаст. Не до бирюлек, скажет, жрать нечего. Ну нечего, и что теперь? Всю жизнь в уродском ходить?

Танька посмотрела на свои ноги. Ремешок босоножки держался на честном слове, резинка на гольфе лопнула, и он сполз до щиколотки. Как же она все это ненавидела! И облезлые босоножки, из которых торчат пальцы, потому что нога давно выросла, и толстые гольфы, которые вечно морщинами собираются, и то, что мать побьет, если найдет…

«А вот и не найдет она меня!» – зло подумала Танька.

Ее уже не страшили ни толпа, ни милиционеры, ни газ. Москва оказалась такой, что Танька готова была сдохнуть на ее улицах, лишь бы не возвращаться в свою прежнюю ненавистную жизнь. Она была уверена, что жизнь та теперь навсегда – прежняя.