Анна Берсенева - Австрийские фрукты

С трудом оторвавшись от витрины – там много чего еще было выставлено красивого – и решив вернуться сюда попозже, чтобы разглядеть все до последней блесточки, Танька двинулась вперед, туда, откуда доносился гул толпы. Как ни крути, а надо идти к людям. Толпа, с одной стороны, дело страшное, но с другой – когда людей так много, и все они так взбудоражены, и все заняты каким-то общим непонятным делом, у них легче вызнать, что ей делать дальше или хотя бы куда идти. Идти или, может, ехать. В метро-то без денег не войдешь, а на автобусе или на троллейбусе и зайцем можно. Не труднее, чем на электричках.

На ходу она прочитала наконец на табличке название улицы – Калининский проспект. Но даже если бы и не узнала название, то все равно была уверена, что найдет эту улицу снова. Если Таньке сильно чего-то хотелось, то чутье у нее обострялось. Тоже как у собаки: та ведь, когда голодная, кость обглоданную за километр почует.

Люди стояли толпой возле последнего по Калининскому проспекту дома. По высоте он был такой же, как МИД, но по виду совсем другой – на открытую книжку похожий. Прямо перед домом стоял грузовик. То есть только сначала он стоял, а потом сдал назад и, разогнавшись, врезался в стеклянную дверь. И снова сдал назад, и снова разогнался и врезался, и наконец дверь эту вышиб.

– Дядь, теть, а что там? – приставала к каждому Танька.

Но ни толпа в целом, ни каждый человек по отдельности не обращали на ее расспросы никакого внимания. Даже не обернулся никто. А толку ли обращаться к спинам? Танька ввинтилась в толпу. Из высокого дома доносились автоматные выстрелы, но в толпе было как-то не страшно – казалось, стреляют не по-настоящему. Да и интересно было, что такое они все там впереди видят, что на живого человека ноль внимания обращают.

Неожиданно толпа перед ней расступилась. То есть это Таньке только сначала показалось, что перед ней. А уже через минуту, оказавшись в первом ряду, она увидела, что от дома-книжки спускаются по широким ступенькам и идут прямо в толпу какие-то люди. Обмундирование на них было вроде бы военное, в руках настоящие, как в кино про войну, автоматы, но военными они не были точно: шли не строем, а вразнобой, да и весь вид у них был не военный, а какой-то… Звериный, вот какой. Можно было бы подумать, что они пьяные, но у Таньки на это глаз был наметанный, и она сразу поняла: если и пьяные, то совсем чуть, а так-то глаза у них не водкой залиты, а злобой.

Перед собой они гнали нескольких человек. Танька зачем-то пересчитала – пятерых. Расхристанных, в разорванной одежде, один даже вообще голый был по пояс, и все были такие избитые, что даже ей стало страшно, хотя в Болхове она мужиков после драки сто раз видела. Но то после драки, а этих, сразу видно, просто били по чему пришлось. У одного все лицо было залито кровью, у другого глаза заплыли от ударов, третий еле шел, хромая, и рука у него висела как неживая…

– Вы куда их, мужики? – послышалось из толпы.

– В Белый дом, – гаркнул тот, который шел впереди с автоматом. – Пускай там разбираются, что с ними делать!

– В мэрии поймали! – весело объяснил второй, рыжий. – Вражья сила!

Веселье и в голосе, и в глазах у него было точно как у соседа Женьки. Вся улица знала, что того при родах врачи чуток придушили, потому он всю жизнь дурной. Мать то отдавала его в психушку, то забирала обратно домой, пока наконец он ее не зарезал. Танька вспомнила, как Женька быстро-быстро ходил после этого взад-вперед по улице, размахивал окровавленным ножом и шарахающимся от него соседям объяснял, что мамка его обидела. Точно таким же веселым голосом объяснял, как этот рыжий.

– Мало ли что в мэрии!.. – раздалось в толпе. – Чего сразу?.. Они, может, просто документацию вели!.. Или шоферы!..

Танька решила уже бежать отсюда куда подальше – ну их всех, неизвестно, что им в головы взбредет! – когда третий из конвоиров, самый высокий и смурной, выкрикнул – злобно, сквозь зубы, но именно выкрикнул:

– Да у этого пистолет был! Табельное оружие шоферу не выдадут!

И ударил прикладом в спину одного из тех, кого вел в какой-то там Белый дом. От удара тот упал на колени, а потом ткнулся лицом в асфальт. Танька вспомнила, как на таком точно асфальте ушастая голова милиционера треснула под ногами здоровенного мужика. Она была уверена, что забыла это, потому что слишком страшно было такое помнить, но оказалось, нет, не забыла.

«Сейчас и этот прыгнет!» – поняла она и почувствовала, что пальцы у нее стали холодные, как в мороз; от волнения у нее всегда пальцы холодели, даже белыми становились.

Но смурной конвоир не стал прыгать на голову упавшего. Он несколько раз ударил его ногой в тяжелом шнурованном ботинке, а потом схватил за ворот рубашки, рывком поднял на ноги и развернул лицом к себе. Рубашка при этом треснула, но не порвалась.

«Льняная потому что. Дорогая», – ни к селу ни к городу мелькнуло в голове у Таньки.

– Проси у народа прощения, гнида! – крикнул конвоир. – В глаза людям смотри, в глаза! Кланяйся и говори: «Простите меня, люди добрые, что я, ворюга, вас обкрадывал, свой карман вашим добром набивал!»

Он повернул человека в льняной рубашке лицом к толпе и ударил в спину между лопатками. Наверное, чтобы тот распрямился. Да нет, просто так ударил – тот ведь и так уже смотрел прямо в глаза людей, стоящих в первом ряду. Даже Танька поймала его взгляд, и ей стало не по себе.

Она вдруг поняла: ничего такого этот человек говорить не станет. И прощения просить не станет, и тем более кланяться. Хотя что б ему стоило поклониться? Мать всегда говорила: небось корона с головы не упадет. Таньку эта дурацкая поговорка злила, но сейчас, вот в эту минуту, она понимала, что поговорка – правильная. Не то убьют же!

– Ну! – гаркнул конвоир. – Язык отсох?

– Нет.

Голос этого, в белой рубашке, прозвучал неожиданно громко. Танька даже знала, как такой голос называется – баритон. Им еще в третьем классе на уроке пения училка объясняла, пластинки ставила – где баритон, где бас, где тенор, самый противный и писклявый. Танька в такую мурню не вслушивалась, конечно, но вот сейчас эти голоса выпрыгнули из памяти. От страха, наверное.

– Что – нет? – не понял конвоир.

– Я ничего ни у кого не крал. Прощения мне просить не за что, – этим своим ясным баритоном проговорил человек в белой рубашке.

Рубашка, кстати, уже в крови была, потому что лицо у него об асфальт побилось.

– Во-он оно как, значит… – зловеще протянул конвоир. И яростно, из нутра выкрикнул: – И правда, куда его водить? Шлепнуть сразу – одной гадиной меньше будет!

Он вскинул автомат. Толпа ахнула и отпрянула. Солнце сияло, небо синело. Красивый, как открытая книга, дом, блестя всеми своими бесчисленными окнами, высился в небе. Танька почувствовала, как вместо страха поднимается у нее внутри что-то совсем другое… Но что – понять не успела.