Вера Колочкова - Летят перелетные птицы

И дальше все пошло по неписаному закону Одинцовского гостеприимства. Сначала встал во весь рост с наполненной до краев рюмкой отец, предложил выпить за здоровье жены-именинницы. Чокнулись, выпили, оживились слегка, всплеснулись над столом руки с тарелками, потянулись в сторону салатниц, порезанных на подносах пирогов да грибных-овощных солений. Вот и тарелки уже наполнены, но никто к еде не притрагивается, ждут. Теперь, стало быть, ее черед пришел дочернее слово сказать. Встала, произнесла дежурное – поздравляю, мол, желаю того-сего, всякого-разного. Гости дружно закивали головами, потянулись чокаться, хором потребовали выпить до дна. Выпила, конечно, а что делать?

Рюмка водки неприятно протолкнулась через пищевод, оставив во рту противное сивушное послевкусие. Точно, паленая. Из самых дешевых. Не хватало еще отравиться…

То ли от неприятной мысли, то ли от проявившего возмущение организма кинулось в голову давешнее раздражение, и она вздрогнула всем телом, как от озноба. Склонилась над тарелкой, принялась быстро есть, не разбирая вкуса. Да и чего там было разбирать? Салат оливье, салат «мимоза», грибочек скользкий в сметане, кружок полукопченой подозрительной колбасы. Все одно и тоже, от именинных традиционных щедрот.

Дальше выступали родственники, по старшинству. Потом – подруги мамины с птицефабрики. Застолье постепенно нарастало шумом, женским визгливым смехом, пьяными скабрезными шутками. Сидящая рядом с ней по правую руку тетка Тамара, та самая «бодливая корова, которой бог рог не дает», пребольно ткнув локтем, проговорила требовательно:

– Слышь, Ань…Опять у меня в правом боку заболело, страсть как! С чего бы это, а?

Дался им всем этот правый бок! Провалитесь вы все вместе со своими правыми и левыми боками!

– Так понятно, с чего… – стараясь унять кипящее внутри раздражение, медленно и зло проговорила она, – целую тарелку холодца уплели, сверху его водкой залили, и хотите, чтобы печень от этих радостей вам спасибо сказала?

– А ты что, посчитала, сколько я выпила да съела? – возмущенно икнув, громко обиделась тетка Тамара, зло зыркнув по лицам гостей пьяным глазом. – Тебе жалко, что ли? Жалко, да? – И, обращаясь к матери, насмешливо-сердито продолжила: – Слышала, Катерина, как меня твоя доченька отбрила? Холодца, говорит, много уплела!

– Ну хватит, Том… – махнул рукой в ее сторону со своего места отец, – чего ты опять начинаешь на ровном месте? Без склоки обойтись не можешь, что ли? Вовсе она не хотела тебя обидеть!

– Да как же, не хотела! Выучили доченьку на свою голову, она и зазналась! Да я сроду больше ничего у нее не спрошу! И угощения вашего мне не надо! Да я…

– Клава, запевай! – зычно скомандовал отец, пытаясь придушить на корню поток теткиного возмущения. – Запевай, а мы подхватим!

– А чего запевать-то, Вань? – весело откликнулась с другого конца стола тетя Клава.

– Да чего хочешь!

И тетя Клава запела. Вернее, заголосила с ходу. Она вообще славилась в родне как самая голосистая. Выкрикнула из себя первые слова песни, как лозунги:

И впрямь – прозвучало позывом к действию. Дружно вдохнув, гости подхватили хором:

О, боже… Кто бы знал, как она не любила этой застольной самодеятельности! С детства терпеть не могла. Нет, посмотрели бы на себя со стороны, как смешны они в этой наивной старательности, пьяном дребезжании голосов, серьезности разомлевших лиц, сдвинутых бровей, похмельной поволоке глаз…

Вот именно – «остаюся»! Не «остаюсь», а «остаюся»! Наверное, для такого вот застолья и расстарался поэт Михаил Исаковский, потрафил этим простецким «остаюся». А из песни, как известно, слова не выкинешь!

Да, как же! Не нужен вам берег турецкий вместе с Африкой! Только вас таких, из поселка городского типа Одинцово, в Турции да в Африке и не хватало…А может, это вы им не нужны? Как в том анекдоте – съест-то он съест, да кто ж ему даст?!

Ну, все. Хватит, пожалуй. Надо на улицу выйти, воздуха свежего глотнуть.

Накинув на плечи отцовскую куртку-брезентуху, шмыгнула через сенцы, через веранду-пристройку, вышла во двор, вдохнула полной грудью. Надо же, почти сумерки. И тишина. А дождь, наверное, недавно закончился. Тяжелые редкие капли плюхаются со слива в переполненную до краев бочку. Плюх – и круги по воде. Плюх – еще. Грустная музыка сельской осени. Ветер подул – принес запахи влажной огородной земли, пошумел ветками рябины в палисаднике. За воротами послышался шум проезжающей мимо машины. И снова – тишина. Сырая, тягучая, с вкраплениями доносящейся из дома и еще более несуразной на ее фоне самодеятельности.

А холодно, однако! Надо в дом возвращаться. Хотя и не хочется. Но выбор, к сожалению, не велик. Вернее, его совсем нет, выбора-то.

Войдя в дом, скинула с плеч куртку, долго пристраивала ее на крючок, встав на цыпочки. И невольно стала свидетелем родительской перепалки, плеснувшейся из кухни.

– А я тебе говорила – не пей! Позеленел уже весь, а все равно к рюмке тянешься!

– Да не, Кать… Я ж вроде немного… – послышался в ответ страдальческий голос отца. – Я ж не знал, что опять прихватит! Лекарство-то мое где, Кать?

– Да, теперь про лекарство вспомнил, конечно! А когда рюмку за рюмкой в себя опрокидывал, о лекарстве думал? Русским языком человеку говорят – нельзя, а он все поперек делает! Нельзя, понимаешь?

– Нельзя, все нельзя… А чего мне тогда можно-то, Кать? Лечь да умереть, да? Может, лучше тебе станет? Сижу на твоей шее, надоел, да? – с непривычной злостью в голосе вдруг огрызнулся отец.

– Ага, давай…Обвиняй меня во всех грехах! А кто тебя столько пить заставлял, интересно? Тоже я, что ли?

Она стояла в прихожей, замерев, почти физически ощущая, как вспыхнувшая костерком родительская перепалка оседает внутри серым пеплом безнадеги. Да, вот так и живут. И у них тоже выбора нет – как жить. Только они наверняка об этом не задумываются, о выборе-то. Зачем – задумываться? Все равно ничего не изменишь. Проще слепить из того единственного варианта, что жизнь предложила, видимую глазом привычку и называть ее супружеским счастьем. И совершенно искренне полагать, что это не привычка, а любовь такая. Любовь-неприязнь. Любовь-тайная злоба. Любовь-отчаяние. А все кругом верят, что это и впрямь – любовь! И тосты на днях рождения за нее поднимают. Ну что ж, так и надо, наверное. Когда выбора нет, лучше обозвать черное белым, а горькое сладким. Тоже выход, между прочим.