Ева Наду - Я отвезу тебя домой. Книга вторая. Часть вторая

Епископ рассказывал какую-то старую историю про мальчика-могавка, захваченного иезуитами. Потом упомянул о ребёнке, которого недавно собственноручно передал, вернул ирокезам. Наконец произнёс имя, расслышав которое Филипп вздрогнул, едва не расплескал вино.

– Я понимаю ненависть иезуитов к ирокезам, – сказал монсеньор де Лаваль. – Не так давно мне пришлось наблюдать воочию результат бесконечной жестокости последних. Когда я вспоминаю, в каком состоянии довелось мне видеть вашего друга, отца д`Эмервиля!.. Могавки передали нам его, измученного пытками, в обмен на ребёнка… Я не знаю, как он выжил! Когда я вспоминаю тот день, я понимаю неукротимое желание французов взяться за оружие и…

Он не договорил. Отложил в сторону ложку. Откинулся на спинку стула, едва заметно склонил голову набок. Всматривался в побелевшее лицо гостя.

– Вы не знали? – проговорил недоверчиво. – Я полагал… Простите, господин де Грасьен. Я и помыслить не мог, что вы можете быть не в курсе. Простите, прошу вас.

Филипп смотрел на прелата. И в ушах его колоколом гудело: «ваш друг…», «ваш друг…». Он коснулся рукой лба. Произнёс, с трудом справляясь с голосом.

– Отец д`Эмервиль, монсеньор, слишком бережёт своих друзей. Не желая, чтобы они волновались, он…

Взгляд епископа сделался тёплым. Он перебил Филиппа:

– Не старайтесь оправдать его передо мной. Мужество господина д`Эмервиля, его сила воли, его безграничное, невероятное терпение и стремление жить давно сделали это за вас. Простите его сами.

На третий после ухода Леру день началась метель. И она продолжалась целую неделю. Клементине казалось, буре этой не будет конца. Каждое утро они с Вик просыпались в заметённом по крышу доме. Каждый день Клементина, едва поднявшись, расчищала выход, выбиралась наружу. И подолгу смотрела вдаль – пыталась хоть что-то разглядеть сквозь сплошную снежную пелену.

– Он вернётся! – шептала. – Непременно. Обязательно вернётся.

Изо всех сил старалась не пускать внутрь себя страх. Тот в отместку обхватывал её снаружи – леденил пальцы, обжигал мокрым щеки, пробегал мурашками по телу.

Несколько раз ей казалось, что она слышит шаги Леру. Однажды даже ей померещилась тень, мелькнувшая за затянутым пузырём окном. Она выскочила за дверь. Наткнулась на росомаху. Та стояла в нескольких шагах от Клементины, буравила её взглядом. Когда животное шевельнулось, наклонило ниже голову, прижалось будто бы к земле, Клементина в испуге бросилась обратно в дом. Заложила дверь, схватила Вик на руки. Та зарыдала, изогнулась, требуя свободы, едва не выскользнула из ослабевших вдруг материнских объятий.

Клементина с трудом удержала дочь. Чтобы не выронить, опустилась на шкуру у очага, прижала девочку к груди. Она старалась не бояться. Очень старалась. Гнала от себя дурные мысли. «Он вернётся, – шептала снова и снова. – Обязательно вернётся».

Она должна была в это верить, потому что иначе не знала, сумела ли бы она выжить.

Вик теперь часто плакала от голода. И Клементина всякий раз с трудом удерживалась от того, чтобы не зарыдать вместе с ней.

По многу раз в день прикладывала девочку к груди в надежде, что та сумеет добыть для себя хоть немного молока. Но всё было бесполезно.

Клементина варила маис и давала дочери пить отвар. Она вымачивала в воде маисовые лепёшки. Предлагала понемногу Вик. Однажды – где-то к концу первой недели – заметив, как осунулось детское личико, попыталась даже накормить девочку мясом. Но даже самыми маленькими кусочками, которые Клементине удавалось отделить от большого отваренного вместе с бобами куска, Вик давилась.

Так что к моменту, когда Жан-Батист Леру появился на пороге дома, обе – и Клементина, и Вик, – были издёрганы и выглядели исхудавшими от недостатка еды и беспокойства.

*

Они пропустили момент его появления. И он, Жан-Батист Леру, получил возможность недолго, всего мгновение-другое, понаблюдать от порога, как молодая женщина, сидевшая вполоборота к двери, нашёптывала что-то дочери. А та, почти целиком засунув кулачок в рот, внимательно слушала, распахнув глазёнки навстречу матери.

Потом женщина обернулась. И он успел увидеть, – это было несложно, всё происходило медленно, как во сне, – как менялось выражение её лица: от тоски и апатии через испуг, удивление, неверие – к радости. К такой восторженной радости, что у него вдруг заболело в груди.

*

Когда распахнулась дверь, Клементина вскочила. Она усадила Вик на шкуру, бросилась к вошедшему. Едва не кинулась ему на шею.

– Вы вернулись! – воскликнула ликующе. – Наконец-то вы вернулись!

Он взглянул на неё из-под кустистых бровей, молча отодвинул от себя.

Стащил заплечный мешок. С трудом – мешок выглядел очень тяжёлым – привалил его к стене. Вышел наружу, долго возился там в темноте. Снимал добытое с волокуш, что-то двигал, поправлял. Устанавливал, укреплял, утрамбовывал. Снег скрипел под его ногами. Ветер гудел в вершинах сосен.

Наконец дверь снова распахнулась. Леру втащил в дом огромный тюк. Замер над ним на мгновение – раздумывал будто. Потом подошёл к ней. Вплотную. Положил тяжёлую руку ей на затылок, всмотрелся в её лицо.

– Пока меня не было, ты что-то для себя решила? – спросил глухо.

Она молчала. Не отстранялась, но была напряжена.

Он сам отпустил её. Опустил руку. Отступил на шаг.

– Понятно, – сказал. – Тогда просто «здравствуй»!

*

Клементина занялась Вик – чтобы скрыть смущение.

Она так соскучилась! И так была счастлива, что он снова с ними! Она незаметно поглядывала в его сторону. Он осунулся, оброс щетиной. Выглядел усталым, почти измождённым. Если бы не страх быть снова неправильно понятой, она бы рассказала, как сильно ждала его, как боялась, что он не вернётся. Думала: налить бы тёплой воды в миску и побрить его. Убрать, счистить бы с его лица эту седую стариковскую маску. Вернуть на его лицо улыбку. Он перестал бы выглядеть таким пугающе-диким, таким чудовищно-неуступчивым. Таким старым.

– Вы ведь совсем не старик! – однажды она уже удивила его этим восклицанием

Он обтирался снегом в нескольких шагах от дома. Стоял полубоком, тёр плечи, лицо, шею. Снег комьями валился между пальцами, задерживался ненадолго на теле, потом таял, тонкими струйками стекал по разгорячённой коже.

Она, выглянув наружу и обнаружив эту картину, прислонилась к дверному косяку. Стояла, наблюдала. Не находила в себе силы вернуться в дом. Не то, чтобы она любовалась им – он не был красив. Но он был крепок и жилист, как виноградная лоза. И он был моложе, значительно моложе, чем она до тех пор думала.

Оттого, когда Леру обернулся, уставился на неё насмешливо: