Игорь Кабаретье - Сентиментальное путешествие из Парижа в Венецию и обратно. Паломники страсти

Её взгляд спустился вдоль ног молодого человека… они были сухопары сильны, мускулисты и напряжены под тонкой тканью его брюк. Она чувствовала каждый его мускул, и кожа её рук покрылась пупырышками вожделения.

– Он красив, этот юноша, – думала Этри, – и на сколь мало он об этом подозревает! Его занимает только его шотландский жилет и своими усталыми жестами и позами, которые он принимает, юноша напоминает Марса Сандро Боттичелли?

Англичанин наконец-то заметил, что за ним наблюдают. Под его естественно трагической аркадой бровей истекал мягкий, но внимательный взгляд. Этри, удовлетворённая тем, что её заметили, поддержала его, постаравшись придать своему поменьше кокетства, а побольше восхищения, что обычно безотказно действовало на мужчин.

– Этот взгляд! Это настоящее событие, – говорит она сама себе, – и это тело…! Он должен быть невероятно красив… обнажённый, в этой великолепной позе чувственной лени!

Этри подумала о рекомендациях Жана… и улыбнулась… ведь она ещё не добралась даже до границ Италии, а его предсказание уже стало сбываться, и пробормотала сама себе:

– Решительно, невозможно скучать в поездке, когда в ней появляется смысл…

За окном один пейзаж сменял другой. «Маленькие ели, и зелёные ставни, – напевала Этри, – знаете ли Вы, где я вас хотела бы увидеть? У входа в дом в новогоднем убранстве!» И она закончила со вздохом: «Желать, мечтать… это – единственная острая приправа в нашей пресной жизни… такая же, как яркое солнце, когда оно выходит из-за облаков.»

***

В Люцерне этот английский юноша Дик Стратмор – а именно это имя она прочитала на его чемодане – вышел из поезда вместе со всей своей семьёй. Он простился с Этри в облаках ароматного табака, который окутывал их благодаря порыву ветра его трубки, и это нежное покрывало скрывало его напряжённый взгляд. Внезапно она почувствовала, что крайне удручена этим расставанием… буквально разбита… уничтожена… ей показалось, что солнце исчезает с её горизонта… и надолго, хотя ты рассчитываешь, что оно будет светить до конца дня.

«Кажется, я уже почувствовала вкус к этому молодому британскому самцу, – сказала она себе. – Глядя на его рот хочется оказаться вместе с ним на узком канапе. Он неплохо сложен! И какая походка… какой шаг…! До свидания, Дик!»

У двери она отвернулась, чтобы пройти в своё купе. Услышал ли он звук её слов: «До свидания?» На набережной, англичанин вдруг повернулся, поднял глаза к Этри, посмотрел на неё, затем вновь медленно закрыл свои веки, как будто взор его глаз наткнулся на слишком яркий отблеск солнца.

Этот жест её взволновал. Что он означал… после всего, что между ними… не произошло? А дым его трубки? Всего лишь угольная пыль? Он видел только её, или это действительно был лишь всего лишь только солнечный зайчик?

Но, в глубине души она знала, была уверена, что его глаза остановились на её прекрасном изображении… при виде её образа… в непроизвольном почтении к её красоте… возможно…

Флош вывела её из задумчиво-мечтательного настроения, в то время, когда поезд начал пробежку по берегу водной глади озера.

На сколь прекрасно это озеро… Люцерна! Luzerna! Италия! Italia! – Напевала она мелодию на стихи сонета Сорренто Джованни Боккаччо. – Мне бы очень хотелось приобрести почтовые открытки с этими видами для детей. Не могли ли бы Вы мне их купить на ближайшей остановке?

Этри, которая и сама коллекционировала такие почтовые открытки, была чрезвычайно любезна и, спустившись с подножки поезда на первой же станции, она выбрала самые интересные, и оплатив их, принесла в купе.

– Но ведь это дорого! – сказала Флош, с очевидным удовольствием принимая подношение. – И это ради мест, которые мы видели лишь мимоходом, и названия которых даже невозможно прочитать: Кюснахт! Что это такое…. Кюс… Нахт? Мой язык может поломаться, произнося такое. Для названия заурядной станции это просто смешно! Эти швейцарские имена и названия деревенек меня ошеломляют, и затем… это слишком дорогостоящая поездка… моя скупость меня просто душит… О! Как я страдаю!

Эти словесные излияния немного развлекли Этри, и она спросила:

– Вы пойдёте завтракать?

– Я?… Но я совершенно не хочу есть!

– Прошу прощения, моя дорогая… но, зная вас, не могу не полюбопытствовать… есть ли какой-то тайный смысл в вашем нежелании пообедать?

– О чём вы говорите? Тайный смысл? Ах! Я понимаю! Вы имеете в виду мою скупость? Впрочем… я не стыжусь вам в этом признаться, худеть и беречь – вот мой принцип и, как говорят, яйца в моем лукошке – это две заботы, которые никогда не оставляют меня.

– Очарована тем, что, наконец, узнала ваши основные принципы… впредь я вам буду доверять.

– Вы же так не думаете всерьёз! А как же быть с моей маленькой сумочкой, которую я не смогла оставить!

– Что! Сумка? Какая сумка? (И она ищет глазами Мопса).

– Да, эту, совсем маленькую! Не ругайте меня, я туда положила лишь мои деньги… и только оба письма, которые мне прислал Ольтмар.

– Вы меня начинаете раздражать. Вы обезумели!

– Не совсем и не настолько! Неужели вы думаете, что я не знаю, что Ольтмар богат? Я его буквально культивирую… как редкое растение… главным образом, ради его подарков… и его автомобилей… ложи в театре и премьер в нем… билетов на бега на ипподроме. Так что… что касается сакральной фразы насчёт «текущей слюны»… да, я отужинала с ним!

И Флош грустно посмотрела на Зелисберг и на Фирвальдште́тское… или Люцернское озеро, как женщина, которая никогда в жизни больше не сядет за обеденный стол. После чего довольно-таки театрально лишилась чувств… Несколькими мгновения спустя, осознав, очевидно, что не добилась ожидаемого успеха, она стала что-то лепетать, будто была по-прежнему была не в себе… по любому поводу… на любую тему, рассуждая по поводу цвета воды в озере, отражений на нем облаков и окрестных вилл, цветов, памятника Шиллеру… после чего неожиданно обратилась к псевдо-берлинцу:

– Герр… не знаете ли вы, это действительно могила Шиллера?

– Нет, мадам, здесь покоится только его сердце.

– Ах! Неужели здесь можно увидеть его сердце! Сердце столь великого человека, такого поэта!… И они его вырвали… его пламенное сердце… из его мёртвого тела… бессердечные! И они его туда засунули… в этот огромный холодный камень на берегу озера. Это бедное сердце! Сколько поэтического вымысла, месье! Только немцы могут себе позволить иметь такую чувствительность. Ах! Любовь, любовь! Разумеется, Ольтмар это оценит, ведь у меня такая увлекающаяся натура. Как я буду прекрасна в своём печальном образе.

– Ах, этот бедный Ольтмар, – продолжила иронично Этри, – вы сделаете его несчастным… ведь он ещё даже не подозревает, что имел возможность… и мог вас реально полюбить.