Татьяна Чебатуркина - Год Водолея

В канун новогодних праздников пришло письмо от Дмитрия:

«Злата, представляешь, я – старомодный житель городского вертепа, – решил после своего возвращения, как было модно в прошлых столетиях, завалить тебя письмами. Сел важно за письменный стол, и пауза. Разучились мы писать письма любимым, вернее, никогда и не умели. Этот жаргон на все ставить „Класс!“ обесценил наши чувства так, что поблекли и застыли в горле прекрасные слова любви. Честное слово, я хочу снова в вашу поликлинику, чтобы видеть тебя каждый день после работы, твой испуганный, любопытный взгляд. Чтобы скорее наступил, наконец, тот момент, когда ты разрешишь мне распустить, расплести твои чудесные косы и увидеть тебя в облаке ослепительных, золотисто-каштановых волос. Пока же наши жизни летят мимо друг друга по невидимым параллельным прямым, но, я надеюсь, что, как в геометрии Лобачевского, наши параллельные обязательно где-то пересекутся. Улетаю на полгода в Германию на стажировку, отец постарался. И все это время буду для тебя далеким ветром, который тихими вечерами будет стучаться в твое маленькое окно. Вырастай скорее! Дмитрий».

На это письмо не ответила, испугавшись даже своего мимолетного интереса, словно в мыслях уже невольно изменила Валерию.

Нужно было определяться. Двадцать четвертого января подоспел день рождения. В дневнике записала:

«Господи! Уже семнадцать лет! Порхаешь, витаешь в облаках, и страницы школьного дневника переворачиваешь с облегчением – еще один день пережила. Обошлось! Не спросили по физике, по географии умудрилась ответить на пять. Что-то толковала по истории, просто отсиделась на литературе. Живешь, словно делаешь кому-то одолжение. Это только представить – семнадцатая весна будет, одиннадцатый класс на носу. А Маше летом стукнет четырнадцать лет – уже барышня. Екатерине – восемь лет. С ума сойти и не встать! Все торопила время – скорей бы повзрослеть! Дождалась!»

Еще раз прочитала гороскоп на себя, яркую представительницу Водолеев, относящуюся к вязу – «способный, владеющий собой, невозмутим, требователен к себе и потому не терпит чужих ошибок, заблуждений, недостатков. В профессиональной работе пользуется уважением и признанием. Внушает доверие. Натура благородная, отзывчивая, хотя бывает деспотична. Обладает чувством юмора. Жизнь планирует разумно».

В очередном письме Валерия, которое пришло в канун дня рождения, в морозный, какой-то звонкий день, когда после завывающей ночной метели солнце, сбросив на полчаса замороженную накидку облаков, подмигнуло хитро, позолотив заметенные сугробами улицы, было настоящее признание в любви:

«Злата, привет! Наконец-то, в твои семнадцать лет могу признаться тебе в своей любви! Видишь, как мне легко на бумаге доказывать свое восхищение тобой! Если честно, но твое с моей сестрой шушуканье, ваша вечная беготня меня совсем не трогали, пока однажды, в одиннадцатом классе, стоя у окна, я увидел тебя, входящую в нашу калитку. Ты была в осенней куртке, с распущенными косами, такая очаровательная, улыбающаяся. Твое удивительное лицо, прекрасные глаза, твои губы снятся мне во сне. Наш волкодав Кеша тогда бросился к тебе, чуть не сбил с ног, стал на задние лапы и начал так радостно облизывать твои щеки, а ты его обнимала, как друга, и мне захотелось на минуту вдруг оказаться на его месте. Ты меня не видела, была искренней, неожиданной и желанной. С тех пор я стал незаметно наблюдать за тобой. Но в моем внимании ты не нуждалась. Вечно куда-то торопилась, летела, не смотря по сторонам. В юности, взрослея, как много внимания мы уделяем мелочам, словам, видим в случайных событиях какие-то пророческие намеки, предсказания будущего! Сейчас ты так далеко от меня! Но о тебе я думаю постоянно. У нас здесь, в лесу, нет увольнительных. Знай, что я тебя никогда не предам! И ты будешь первой и единственной женщиной в моей жизни. С днем рождения! Твой Валерий».

Все пазлы встали на свои места. И невозможно передать словами картину неуемной радости Златы, свидетельницей которой стала Ирма, когда ее подружка чуть не порвала от нетерпения конверт, который трясущимися пальцами вытаскивала из заснеженного почтового ящика. Как целовала листок несчетное количество раз, а потом прыгала на кровати, сбросив сапожки, в застеганном зимнем пальто, в пушистой вязаной шапочке, тормошила и обнимала Ирму, всхлипывая: «Ирма! Он меня любит! И ничего мне раньше не говорил! Я сойду с ума от счастья!»

Отвечать на это письмо Злата не стала. И даже самой себе приказала – забудь! Этот вдруг появившийся, необъяснимый страх, что вдруг, в какую-то недобрую минуту произойдет сбой в четком размеренном течении ее такой недолгой жизни, и ее влюбленность, замешенная на уже привычной мечтательности, платонической любви к Валерию, как по мановению волшебной палочки злой феи, растворится в замороженном сумраке бесконечной зимы. И сразу тогда исчезнут смысл существования, упоение устремленностью в неизвестность будущего, и останутся обыденность и суета приземленности прозябания на этой прекрасной планете. Злата испугалась слишком быстрого исполнения своей тайной мечты, вспомнив последнее письмо отца, когда обычный листок бумаги вдруг, как ураган, унес покой и надежды вроде крепкой семьи.

Написала кратко: «Можешь мне верить. Я тебя дождусь. Злата».

Учеба давалась легко по всем предметам, но требовалось время на все. И тут еще эта неожиданность, непредсказуемость спокойного вроде течения жизни. В дневнике записала:

«Моя мамочка точно не может жить без приключений. Утром, как всегда, убежала на работу пораньше. Застыла в дверях в своей черной приталенной шубке из искусственного меха, в белом пуховом платке – такая стройная крестьянка в черных замшевых дешевых сапожках на низком каблучке. Что-то еще хотела приказать, задумалась».

Мать показалась Злате такой молодой и привлекательной, словно девчонка, чуть старше ее самой. А если бы нарядить ее в шикарную легкую шубку с норковой шапочкой, в черные, до колен сапожки на высокой шпильке? Подумала: «Нужно еще скорее становиться взрослой, чтобы добиться положения, достатка и успеть порадовать мать, пока она не состарилась».

А вечером подвезли Анну домой на «Скорой помощи», как обычно, и она даже словом не обмолвилась. Была молчаливая и задумчивая, как всегда. За что тетя Лида ее всегда прикалывала:

– Ты, Анна, стихи, что ли сочиняешь? Вечно взгляд в себя. Мы уже не знаем, как тебя растормошить. Так и отцветешь безрадостно, как колючий татарник. Красивые у него цветки, но одиноко стоит в степи у дороги со своими колючками. Все смотрят удивленно и заинтересованно, но все равно проходят мимо. Ну, улыбнись, Анюта!