Кристина Лорен - Сексуальный дерзкий парень

Домой. Я вздыхаю. Три недели дома, с семьей, где даже очаровательная болтовня моих братьев, играющих в «Икс-бокс», не может скрасить брюзжание отца. И я снова вздыхаю: отец. Что, если он узнает об этом? Будет ли он тогда помогать мне оплачивать квартиру в Бостоне?

Я ненавижу зависимость от него. Ненавижу эту его легкую презрительную улыбочку, с которой он говорит мне, что я в очередной раз облажалась. А еще ненавижу, что меня сейчас, кажется, вырвет. Паника начинается с горячего комка в желудке и разливается обжигающей волной под кожей. Руки немеют, на лбу выступает холодный пот. Мне нужно найти Лолу или Харлоу. Мне нужно уйти.

– Наверно, мне стоит найти девочек и идти уже собираться… – Я неопределенно машу рукой в сторону лифта и встаю, боль напоминает о себе, и у нее несколько причин.

– Миа. – Он тянется к моей руке, достает из кармана толстый конверт и смотрит мне в глаза. – Я должен кое-что тебе отдать.

Мое пропавшее письмо.

ПОСЛЕ НЕСЧАСТНОГО СЛУЧАЯ я в больнице почти не плакала, мне казалось, что мне снится кошмар. Какая-то другая девушка, не я, за неделю до экзаменов в старшей школе переезжала на велосипеде Университетскую улицу и Линкольна. Кого-то другого, не меня, сбил грузовик, не остановившийся на красный свет. У другой Мии оказался раздроблен таз и сломана нога так, что кость торчала из бедра наружу.

Первые несколько дней я была в шоке и почти не говорила; постоянные капельницы с лекарствами притупляли боль. Но даже в этом затуманенном состоянии я была уверена, что все это какая-то ошибка. Я же балерина. Меня только что приняли в Балетную школу Джоффри. Даже когда врач объявил приговор, рыдала моя мать, но не я, потому что меня это не касалось. Он ошибался, мою карту подменили, он говорил о ком-то другом. У меня всего лишь легкий перелом. Еще, может, колено вывихнула. В любую минуту придет кто-нибудь более сообразительный и все объяснит. Должен прийти.

Но никто не пришел. А утром меня выписали, и я столкнулась лицом к лицу с тем, что отныне мне придется жить без танцев… и никакой морфин в мире не мог это заглушить.

Моя левая нога была сломана, а вместе с ней и мое будущее, над которым я работала всю жизнь. Заикание, с которым я боролась все детство, вернулось, и отец, который потратил больше времени на изучение того, насколько доходной может быть моя карьера танцовщицы, чем на посещение моих концертов, старался не выдать своего торжества.

Полгода я почти не говорила. Делала то, что должна была делать: держалась. Внешне я исцелилась, а Лола и Харлоу присматривали за мной и никогда не пытались меня поддержать фальшивыми улыбками и сочувствием.

Ансель ведет меня в тот же коридорчик, куда я отвела его ночью. Там, конечно, не так темно и не так уединенно, но я почти не замечаю этого, мои глаза прикованы к конверту, который он вложил в мою руку. Он даже не догадывается, насколько это важно, что последний раз я написала себе письмо в тот день, когда решила снова начать разговаривать, когда я сказала самой себе: надо смириться с тем, что прошлое не вернуть, и двигаться дальше. Я села тогда, написала все, что боялась сказать вслух, и постепенно начала жить заново. Вместо Чикаго, куда я планировала переехать, я направилась в Сан-Диего и наконец сделала то, что мой отец считал достойным: окончила с отличием колледж и поступила в самую престижную бизнес-школу в стране. В конце концов, у меня был выбор. И мне всегда было интересно, не было ли это подсознательной попыткой уехать как можно дальше от всего этого – и от отца, и от несчастного случая.

Помятый конверт порядком потрепан, видимо, его не раз доставали из кармана. У меня дежавю – так напоминает то письмо, которое я читала и перечитывала сотни раз. В углу конверта какое-то пятно, с другой стороны отпечатался след от моей губной помады, но он все еще запечатан. Ансель не пытался его открыть, хотя, судя по выражению его лица, ему страшно любопытно, что внутри.

– Ты велела отдать его тебе сегодня, – говорит он тихо. – Я его не читал.

Конверт, толстый и тяжелый, лежит у меня в руке, кажется, там сотня страниц. Но когда я его открываю, оказывается, что все дело в моем почерке и в том, что я была пьяна: буквы огромные, строчки неровные, и на каждой странице всего-то слов по двадцать. Что-то я на него пролила, потому что несколько страниц слиплись и надорваны, как будто я запихивала их в конверт, даже не сложив как следует.

Ансель следит за тем, как я разбираю их по порядку и начинаю читать. По тому, как он смотрит на меня, не отрываясь, я чувствую, что ему интересно.

« Дорогая Миа. То есть я…»

Так оно начинается. Я сдерживаю улыбку. Я смутно помню, как, сидя на унитазе, изо всех старалась сосредоточиться на ручке и бумаге.

«Ты сидишь в туалете и пишешь это письмо, которое прочитаешь потом, потому что ты достаточно пьяна, чтобы понимать, что многое завтра забудешь, но недостаточно пьяна, чтобы быть не в состоянии писать. Но я тебя знаю, потому что ты – это я, и мы обе знаем, что ты не умеешь пить и после джина вообще ничего не помнишь. Поэтому вот что я тебе скажу:

Его зовут Ансель.

Ты его поцеловала.

На вкус он как лимон и виски.

Ты сунула его руку себе в трусики, а потом вы несколько часов разговаривали.

Да, вы разговаривали.

Я разговаривала. Мы разговаривали. Мы рассказали ему все про несчастный случай и про нашу ногу… твою ногу… мою ногу.

Хм, это странно» .

А я забыла об этом. Я смотрю на Анселя, и мои щеки заливает колючий румянец. Чувствую, как горят губы, и он тоже замечает это, потому что его взгляд скользит по ним.

– Я была так пьяна, когда это писала, – шепчу я.

Он только кивает в ответ, а потом кивает на письмо, давая понять, чтобы я не отвлекалась.

« Ты сказала ему, что ненавидишь разговаривать, но любишь двигаться. Рассказала ему все про танцы до несчастного случая и нетанцы после. Ты рассказала ему о том, каково это, лежать под горячим мотором. О двух годах физиотерапии и о попытках начать танцевать “для себя”. Потом ты рассказала ему о Люке и как он сказал, что как будто старая Миа умерла под тем грузовиком.

Ты рассказала ему об отце о том, что он сделает придурков из милых Брока и Джеффа.

О том, как сильно ты боишься провалиться и переезжать в Бостон. Если быть точнее, ты сказала: “Я хотела бы любить всю жизнь так, как люблю сегодня”, и он не засмеялся над тем, как глупо это прозвучало.

А теперь самая странная часть.

Ты готова?»

Я закрываю глаза, меня пробивает дрожь. Я не готова . Потому что это воспоминание скользит в моих мыслях: победа, срочность, облегчение. Я не готова вспомнить, что рядом с ним я чувствую себя в безопасности, как с ним легко. Я не готова признать, что он видел то, чего никто никогда не видел раньше. Я набираю воздуха в легкие и читаю следующие строчки.