Анатолий Маляров - Сублимация

И правда, десять минут спустя «Лада» гудит и выкатывается из гаража. Чтобы излишне не рисковать, Игорь спрашивает:

– Юрий Гурьевич, вы в состоянии вести машину?

– Голова немного… А вы водите?

– Среди нас есть классный водитель.

От Мигалова этого следовало ожидать. На трассе за рулем он чувствует себя гонщиком, возбуждается, прижимает педаль до пола. В городской черте совершенно теряется, походит на фермера, волей случая занесенного в тройной поток машин на своей бортовой без права проезда налево, направо и прямо. Потому шофера не любили уступать ему руль. При необходимости приглашали меня.

Некогда вишневую «Ладу» из ворот тоже пришлось выводить мне. Режиссер Опочин предпочитает сесть справа, для подстраховки, что ли. Мой сыщик довольствуется ролью попутного пассажира, которому и в разговоры встревать не с руки. Таким манером он отстраняется от дела хоть на время и тем доволен.

Если отклониться и откинуть челку, можно наблюдать лицо Юрия Гурьевича. Какая удача! Он не подозревает, что его изучают. Я не подозреваю, что интересуюсь не пострадавшим, а поэтом. Довольно густые, с легкой проседью волосы остаются такими же при любом состоянии духа. Большие, припрятанные продуманной прической уши тоже вряд ли меняются, если не краснеют. А вот высокий, с едва заметными морщинками лоб явно хмур, удручен. Если к нему прибавить опущенные размашистые брови с двумя-тремя задубелыми волосинками и онемевший, словно опрокинутый внутрь взор, не видящий или, наоборот, все разом схвативший, – портрет предстает живописный, наполненный содержанием. Человек искусства обязан быть красивым, загадочным и скрывать под внешними чертами что-то еще. И так в любой ситуации. Печально-бледные щеки со вчерашней щетиной, пересохшие, время от времени вздрагивающие губы – все это естественно для человека в его состоянии. Разумеется, с поправкой на тонкость и глубину творческой натуры. Нутром чую, ему надо высказаться. Такая потребность в нем жива всегда, не случайно же он пишет стихи, изливает в строке то, что не реализуется в жизни, по Зигмунду Фрейду. Говорю как бы про себя:

– Слова теснятся, заполняют все существо… Художнику нужен зритель и слушатель, иначе трагедия его будет не полной.

– Вы меня чувствуете? – едва слышный шепот справа.

– Я вас знаю… – И как можно проще выговариваю его давние слова: «На юру мы нашли свою нишу. Тишина и ни зги не видать. Говори, говори, я расслышу то, что ты так не хочешь сказать».

Опочин огорошенно поднимает брови, потом глаза, находит меня в зеркальце, сгусток боли шевелится в его взгляде. Даже не верится, что в наше время находится место для стольких переживаний…

Такая десятилетняя девчурка была вся заостренная, невесомая; диковатый, убегающий взгляд, округлый, смоляной. Я, собственно, из-за нее и женился на Надежде Леонидовне.

В то лето я скитался по частным квартирам. Официально – супруга прослышала о гастрольном моем романе, который, впрочем не состоялся, как ни кружилась хищница над моей ушедшей в плечи головой. Сплетницы, возвратясь домой, прихвастнули: нашлась одна – свалила стойкого… А жена моя, прознав, присовокупила легенду к моим бесконечным мелким провинностям – вечное отсутствие в доме мужчины, материальные недостатки, странности натуры моей, – присоединила эту «непростительную измену» и выставила меня за порог вместе с моим бездонным, полупустым чемоданом. Знаете, есть такие баулы, похожие на меха гармони. Мой был желтый – символ разлуки. На пару месяцев прижился у коллеги, который кстати уехал на учебу и оставил мне однокомнатную холостяцкую хижину. Пока была семья, ограничения, обязанности, подворачивалось немало нехитрых любовных возможностей. Получив свободу, я вдруг понял, что одинок, никому всерьез не нужен, даже виновница моего развода предпочла скрыться за пределами видимости. Я поселился в мире для одиночки.

На окраине города, где я обитал, однажды в полуподвальном магазинчике, в очереди из пригорюнившихся и обношенных старух, не поднимая глаз от пола, я вдруг увидел тугие икры из-под элегантно ниспадающего шелковыми складками подола. Делая вид, что меня интересует содержимое витрины – вонючая треска, пережженные куры, мельче мелкой тюлька, – я заглянул в лицо стоявшей впереди невысокой женщины. Остроносое, припудренное, подкрашенное, с налетом застарелой усталости, однако осмысленное и моложавое. Вернувшись в очередь, я привычно понурился. И снова увидел великолепные, тренированные ножки. Если к концу дня женщине можно было дать под тридцать, то ноги были девичьими.

– Почем нынче колбаса?

– Где вы видите колбасу?

– Хотелось бы видеть.

– Приходите завтра.

– А вы и завтра займете очередь для меня?

Остроумие не совсем светское, но голоса наши невзначай слились в дуэт, когда мы высказали еще несколько веских суждений и уважительно засмеялись. Она взяла свою покупку, я ничего не стал брать, вышел вслед за нею.

Оказалось, живет молодая женщина через дорогу на этой же глухой, дивно поросшей кленами и платанами слободке. Снимает комнату с черного хода у дряхлой пары с козочкой и двумя кошками, которые, собственно, и являются хозяйками укрывшегося за пятиэтажками домика.

– У вас не намечается день рождения?

Она уставилась снизу вверх своими миндалевидными, черными, скорее, смородинными глазами, встряхнула вороненой челкой и тем самым одобрительно откликнулась на мою придумку. Я осмелел:

– А то у меня завалялся симпатичный кулон прямо к вашему платью.

Кулон я видел в магазине-салоне «Ярославна», выкупить его у меня не было денег, однако почему бы не пошутить?

– Приносите в очередь. Ровно через три дня.

– Отпразднуем совершеннолетие…

– Прощанье с молодостью. – Женщина прощально усмехнулась, прогнала кое-как усталость и слегка урезонила меня: – Спасибо за прекрасно проведенное время. Однако мне пора.

– Супруг ждет?

– Ваша прямота подкупает.

– Черт дергает за веревочку. Наверное, сказывается одиночество.

Отойдя более двух шагов, она обернулась:

– Дочка после школы проголодалась. Не ест, пока не приду с работы.

– У вас дочь?

– И довольно ранняя.

Меня и впрямь подталкивал бес, иначе так рьяно я не набивался бы:

– Отдыхайте. Я подойду к двадцати двум. Подышим перед сном.

Она пришла без опоздания. Запросто, обыденно, можно было подумать, что сошлись мы на привычном для нас тротуарчике в сотый раз, не сговариваясь, свернули в сквер с пересохшими фонтанами – эдакими давно знакомыми шли и болтали, с середины устоявшихся отношений.

Три дня спустя и правда был ее день рождения. Я приготовился к долгим уговорам провести торжества вдвоем и у меня. Мол, и квартирка изолированная, и стол на мне, и кошки не будут ходить по столешнице. Предложение было принято в первом чтении и без поправок. Я даже насторожился: не привычное ли дело для деликатной и теплой женщины посещать малознакомых мужчин? Впрочем, инициатором была не она. И запросы мои не отличались возвышенностью.