Анатолий Маляров - Love-Love

Ну и врунья! Такой и университет не нужен!

– Посмотрим, – сказала Галина Адамовна с остаточным гневом. – Посмотрим, что он принесет в клюве! – И все же пробежалась по двум комнатам и кухне, затем хлопнула дверью. Девчонки упали рядышком на пропитанный чужим потом диван и захохотали. Но и тут: Тома от души, Тася – с оглядкой.

…У просцениума – длинный стол. За ним вольготно усаживается четверо членов приемной комиссии. Пятый пристраивается на углу, как непроходная невеста или клерк, в общем, с боку припеку. Это Корешков. Ему и поручается список абитуриентов. Какая удача! Сестры-близнецы Сойки оказываются последними: Тамара, потом Татьяна.

Молодежь читала разное и по-разному, от готовых эстрадных номеров до школьного бубнения у доски. Интересны коллеги в сидячей шеренге. После каждого исполнителя сцена пустовала одну-две минуты. Уважаемые члены подавались полуповернутой головой слева направо, и шла волна отрицательных кивков, пока не находился один, кто кивал согласно. Решение принималось. Лав-Лав читал эти пантомимы запросто: этот – нет, эта – нет, а этот имеет контакт с родственничками или покровителем. Если волна так и заканчивалась отрицательным мотанием, абитуриент мог сматывать удочки. Хотелось рявкнуть и выбежать. Потом подмывало дать в морду. Увы! Шестерке приличествует молчать, да и на бунт ушли бы десятилетия и целые поколения.

Предпоследней под софиты вышла Тома Сойка. Комиссия дружно выпрямилась. На девушке – петлюровский жупан, шапка-бырка, шаровары и сапоги. Лицо одухотворено, полно благородной сдержанности.

– Бий видлунав. Жовтосыни знамэна затрипотилы на станции знов…

Это хрестоматийная баллада из совкового учебника. В ней – рассказ о временной оккупации мерзкими петлюровцами какой-то станции. О том, как морда – куренной атаман – спрашивает у кучки пленных: есть ли среди них комсомольцы, а то, мол, жаль расстреливать всех. И тут же один отважный выходит и заявляет: «Я комсомолец. Стреляй!»

Зрелище на сцене другое. Бравый красавец-атаман проходит вдоль шеренги пленных, заглядывает каждому в глаза, ликует: мол, сине-желтые знамена вернулись на Украину! Все вы такие же, как и я, чернобровые… вокруг наше солнце и нивы… Все покорены обаянием атамана, своего парня. И только один, зазомбированный, перепуганный, срывающимся фальцетом выкрикивает: «Я… комсо… молец… Стре… ляй…»

Как выпрямилась комиссия, так и остолбенела. Все коллеги оттуда, из совков, стихи Сосюры знают на память. Что за перевертыш?

Тут перерыв тянется полчаса.

Ни одна голова не в силе кивнуть «за».

– Нас не поймет руководство…

– Есть хрестоматийное прочтение Сосюры. Что за штучки?!

– Да-да, нельзя же: семьдесят лет читали одно, и вдруг – прочитывает иное!

Это выкрикнул самый дальний коллега, лысоватый и пенистый тип. На расстоянии Корешков позволяет себе смелость:

– Аркадий Евгеньевич, вы тридцать лет как инструктор обкома партии, читали лекции по атеизму. А теперь вы преподаете историю религии и креститься учите студентов.

Горячая волна ударяет Лав-Лаву в грудь, он парит над столом:

– А вы, Петрович, защитили диссертацию сто лет тому назад на тему «Марксизм и свобода творчества». Вы раскромсали Ионеско и Беккета, не читая и не видя на сцене ни одной их пьесы! Теперь театры наперегонки их ставят!..

– А вы, Кирилл Янович и Ольга Прокофьевна, забыли, что мы набираем режиссеров, а не попугайчиков. И чем оригинальней прочитана вещь, тем нужнее нам этот абитуриент!..

В общем, крик учинился изрядный. В дверях давно стоит незнакомый молодой или моложавый мужчина в столичном костюме, причесан-припудрен – ну просто видение, призрак, фантом. И асмодейски улыбается, по Булгакову.

Комиссия проголосовала за принятие Тамары Сойки на режиссерский курс.

Татьяна на экзамен не пришла.

…Десять дней спустя со студенческим билетом в руке Тамара принимала у себя в «семнадцатой» репетитора и соседа Лавра Лавровича. Был еще Леонтий Алексеевич. «Младшей» сестры не было.

– Она всегда мне перечила. Тихоня, а для меня – антипод, – поясняет Тома как можно деликатней.

Выпили, поздравили будущего режиссера. Деньги брать Корешков категорически отказался:

– Татьяна ведь не прошла. А я работал только с ней.

– На меня вы сработали на экзамене! – это Тамара.

– Я даже не голосовал!

– Ха-ха-ха! Заместитель министра в дверях стоял – видел все!

– Гонорар я не возьму! – Это уже в дверях, гость.

– Но ведь Галина Адамовна что сказала?!

– До свидания!

Тамара двумя прыжками оказалась вплотную к Корешкову:

– Не берете. Заклинило вас… – И крикнула шепотом: – Я найду… Я изобрету способ отблагодарить вас…

Вот таким скандальчиком заканчивается первая глава.

И начинается романтическая история.

Третье утро начинается с вопроса Галины Адамовны, прямо с ванной:

– На службу идешь?

– А что там сегодня делать?

– Может, гонорарчик принесут?

Замирает Корешков перед дверью в совмещенку:

– Я дважды тебе докладывал: та, которую я готовил, не прошла.

– Да! – усиливается звук из-под душа. – Но другая-то прямо влетела!

– Извини, мне надо идти…

– Никуда тебе не надо идти. Просто дома заскучал!

О, если бы ненаглядная сознавала, насколько она ударила в точку. Даже не заскучал. Истомился, помаленьку понял, что означает психическая несовместимость. В последние дни думает: а ведь бывают биотоки, деморализующие индивидуума. Галина скажет слово ничтожное, а оно вызывает в Корешкове комплекс вины, неполноценности, что там еще есть у старика Фрейда!

– Позавтракал бы! – еще звучит в прихожей.

Лав-Лав уже топает между этажами. Можно бы лифтом, но нужно ждать. А это еще минута у своей двери. Выходит во двор, шлепается вялым, чужим задом на скамейку, едва просохшую от остатков жвачки и сладкой ваты – следы перекуров школьников, – упирается взглядом в две недопитые пластиковые бутылки под ногами, считает воображаемых верблюдов: успокаивается.

– Что, Иванушка, не весел? Что головушку повесил?

Тамара Сойка сегодня в другом образе. В жилетке, кажется, на голом теле, в бриджах, в обтяжку и до колен, и с тросточкой. Из «Конька-горбунка».

– Здравствуйте, – говорит. – Нескладуха?

Из Корешкова хлынула нелепица:

– Да вот… Через пару дней начало занятий. Что принести студенту? В искусстве запустение, сам не в форме…

В ответ смешок из той же сказки и хлескание по бедру тросточкой:

– А я-то, грешница и простачка, подумала: утренние разборки. «А что ты в клюве ни черта не приносишь?» «А я не добыл!» «А ты и добудешь, так чужой птах отнимет!» Ха-ха-ха!

– Ну и молодежь пошла!

– Пошла, да не пошла. В смысле – не пошлая.