Элеонора Мандалян - Знак свыше

Шар только мягко и загадочно мерцал в ответ. Неизвестно, сколько бы все это продолжалось и чем закончилось, если бы не оклик Левона:

– Ншан! Я нашел его! Иди скорее сю…

Он не успел договорить. Огненный шар, вспыхнув нестерпимо ярким светом, взорвался… с испуга ли, исполняя ли предначертанное…

Привлеченный вспышкой Левон бросился к краю обрыва. От так сильно сдавил ежа, что его иглы впились ему в ладони. Опрокинутая навзничь Ншан неподвижно лежала на земле.

– Что с тобой? Что случилось? – озадаченно вопрошал он. – Ответь мне! Да очнись же!

Он тормошил ее странно окаменевшее тело, растерянно озирался по сторонам в поисках помощи. Наконец, поднял ее на руки, поразившись, какой непосильно тяжелой она ему показалась, и, шатаясь, понес к дому.

Возбужденно-веселые голоса разом смолкли, когда Левон с девочкой на руках появился на пороге. Дико вскрикнула мать, зажав себе рот рукой. Мигран подбежал первый. Взял Ншан из непослушных рук сына, уложил на тахту.

– Что с ней? – спросил деловито.

– Не знаю… кажется, молния… шаровая. – У Левона странным образом все дрожало внутри – и в груди, и в коленях. Ком, распиравший горло, душил, мешал говорить.

Разразилась гроза. Лил дождь. Все гремело и сверкало вокруг, будто небо задалось целью уничтожить крохотное селенье на краю обрыва. Но никто не обращал внимания на разгул стихии. Сильвия причитала и рвала на себе волосы. Обезумевшая от горя, она не в состоянии была оказать помощь дочери.

– Надо бы засыпать ее землей, – посоветовала Анаид, мать Левона, – чтобы электричество ушло в землю.

– Но она совсем не обгорела. На ней нет следов ожогов. – Сусанна, обтиравшая тело сестры мокрым полотенцем, приложила ухо к ее груди и тихонько прошептала: Оно бьется… Ншан дышит. – И, вскакивая, потребовала: – Армен! Арам! Несите холодной воды! У нее обморок.

Пострадавшую окатили водой прямо из ведра. Она вздрогнула. Глубоко вздохнула и открыла глаза.

– Ншан! Доченька моя! Очнулась! – Мать упала на колени перед тахтой, обвила руками тело девочки, зарылась мокрым от слез лицом в ее разметавшиеся волосы.

Левон боялся перевести дыхание.

– Где я? – еле слышно спросила Ншан.

– Дома, родная, дома! Среди своих. – Сильвия снова залилась слезами, на сей раз от счастья. Она щупала руки, ноги, тело дочери. – Живая. Целая. Нигде не болит?

– Не болит, – подтвердила Ншан. – Ничего не болит.

– Слава Богу! Слава Богу… – Сильвия плакала и смеялась одновременно. – Ну вставай же, вставай. Ты ведь можешь встать?

Никто уже не сомневался, что с Ншан все в порядке. Только у Левона вдруг защемило сердце. Он приблизился к девочке почти вплотную и тихим, сдавленным от волнения голосом окликнул:

– Нша-ан…

– А? – отозвалась девочка, вертя головой. – Кто позвал меня?

В комнате повисла глухая тишина.

– До-чень-ка… не пугай меня, – прошептала Сильвия бледнея.

– Погоди, соседка, – шикнула на нее Анаид и ласково обратилась к Ншан: – Скажи мне, азиз джан, что ты сейчас видишь.

– Очень темно. У нас выключили свет? – не сразу ответила она и вдруг спросила: – Я что, ослепла?

– О, нет, только не это! – вскрикнула Сильвия, пряча голову в больших натруженных ладонях. Будто от горя можно спрятаться или заслониться.

– Это временно. Это пройдет. Должно пройти, – неуверенно сказал Мигран. – Она испугалась. Она еще не пришла в себя. Ее ослепило.

– Уложите ее в постель, – посоветовала Анаид. – Напоите успокаивающими травами. Пусть поспит. Утро вечера мудренее. Глядишь, завтра и не вспомнит, что с ней стряслось.

Ночь или уже утро – Ншан не знала. Для нее теперь не существовало ни красок, ни света. Ее Солнце погасло, закатилось навсегда. Черная вязкая пустота отныне ее вечное прибежище. Спала Ншан или плакала от горя и страха, сама она не сознавала. Все смешалось в ее голове, обезличилось. Она открывала и закрывала глаза, вытягивала вперед руку, но не видела ничего – ни знакомых с рождения очертаний комнаты, ни проема окна, днем сияющего, ночью подсвеченного голубоватым светом Луны. Не видела кровати сестры у противоположной стенки и самотканного коврика с парой влюбленных оленей над своей постелью. Одна лишь тьма обступала ее со всех сторон.

Неужто это навсегда, вертелась волчком в голове одна и та же мысль. Неужто это конец? Ведь жизнь и вечная непроглядная тьма совместимы. Она жила в мире красок, образов, ощущений. Она чувствовала себя облаком, цветком, бабочкой, птицей. А сейчас даже холодная, скользкая, прячущаяся в камнях гюрза счастливее ее. Потому что она видит мир вокруг себя. Видит своих врагов, свою добычу, своих детенышей. Видит как восходит и заходит Солнце.

Нет, Ншан не могла в полной мере осознать свою трагедию. Она просто не верила в нее. Не желала верить. Ведь такого не может, не должно быть. Это несправед-ливо, незаслуженно. Разве мир не принадлежит ей наравне с Сусанной, Арамом, Арменом, Левоном? Разве могут у нее вот так, в один миг отнять все, чем она жила?

За одну эту страшную ночь Ншан стала старше вдвое. Беззаботное детство кончилось, будто его отсекли обоюдоострым кинжалом. Она вдруг узнала цену жизни и всего, что ее окружало, от ласковых и строгих глаз матери с преждевременными морщинками до необъятной голубизны бездонного неба.

Конечно же она не сомкнула глаз до утра… «Сомкнула глаза»… «утро»… Эти понятия и сотни, тысячи других навсегда утрачивали для нее смысл. Как же ей жить теперь? Воспоминаниями зрячих глаз? Рассказами окружающих? «Знаешь, Ншан, сегодня на небе ни облачка», «Ах, если б ты видела, какое на мне красивое платье!», «Как жаль, что ты не можешь увидеть невесту Арама, ты бы в нее влюбилась!»… «Как бы мне хотелось показать тебе моего первого сыночка, сестренка!»… Вот как она будет теперь воспринимать мир – чужими глазами и эмоциями.

«Нет! Нет!!! Не хочу!» Она рыдала. Она исступленно кричала, не открывая рта. А близкие думали, что бедняжка уснула.

Не видеть природу, домашние предметы, людей… но и это еще не все из того, что ей предстояло испытать. Ведь она теперь калека. Беспомощное беззащитное существо. Обуза! Ее должны водить за руку. Одевать, кормить с ложки. Ей никогда-никогда не выйти со двора самостоятельно. Да и зачем, если повсюду непроходимой стеной ее будет окружать мрак.

Она так и не увидит подарок, который ей приготовил Левон… Левон! Как он восхищался ею. Как робел в ее присутствии. Она видела это по его глазам и неловким движениям, по румянцу, алой зарей вспыхивавшему на его щеках… ВИ-ДЕ-ЛА… Он больше уже не будет восхищаться, не будет робеть. Одна только жалость поселится в его сердце. Нет, он просто перестанет о ней думать, перестанет замечать. Или, хуже того – будет презирать ее, как убогую. Но тогда зачем вообще жить?