Лариса Логинова - Оцелот выходит на охоту

В её филиале я уже был.

Те самые воспоминания плеснулись леденящей волной из прошлого и затопили моё сегодня…

«Бог есть любовь! И только Он может вас исцелить! Ваша болезнь – результат жизни во грехе, но если вы покаетесь и примете Господа нашего в своё сердце – Он избавит вас от недугов!»

Я слушал разглагольствования этого смазливого педика в белоснежной рубашке, красиво размахивающего Библией, и всё сильнее сжимал кулаки. Глаза я закрыл уже давно, чтобы не выдали случайно, а то ещё за одержимого примут. За бесноватого. Особенно если я сейчас встану, схвачу этого сучонка за грудки и вышвырну с балкона, и посмотрю, как шмякнется на асфальт его тщедушное тельце, и спасёт ли его самого хвалёная вера. Вырастут ли за спиной крылья?

Или может, личные ангелочки спустятся и уберегут его от моей ненависти? Той, которая пульсирует сейчас мутной непроглядно-чёрной жижей в моих венах. Раскаркался, стервятник. За свежими душами прилетел, сволота. Знает, что эти женщины не то, что в Бога, в кого и во что угодно готовы поверить, лишь бы… жить. Одна из них – моя мать. Я приехал на каникулы и, едва оставив вещи и переодевшись, поспешил к ней сюда – в онкологию.

Сегодня у матери начинался второй курс химиотерапии. Около её кровати стоял штатив с капельницами, и лекарство совершало свой неспешный путь из стеклянной бутылки в её вены. Рука матери, в которую входила игла, была ледяной, и холод поднимался к плечу. На мониторе какого-то медицинского аппарата сменяли друг друга цифры, а я смотрел на её исхудавшее лицо и чувствовал, что горло сдавило и стало так горячо под веками.

Я знал, почему на ней даже сейчас косынка. Волос у матери больше не было, а она так ими гордилась: чёрные, волнистые, так замечательно пахнущие ею, и даже серебро седины их не портило. Я до сих пор любил зарываться в её волосы лицом. Теперь, когда я возвышался над ней на целую голову, это было сложно, но… Было. Четыре паскудных буквы. БЫЛО. А будет? Говорят, после «химии» волосы не только вырастают заново, но и становятся ещё гуще. Почему-то сейчас мне в это не верилось.

Я изо всех сил старался улыбаться, но само это безнадёжно-мёртвое место давило на меня и словно высасывало силы. Каждый кирпич современного здания дышал страхом, смертью и обречённостью. Они, эти белые кирпичи, впитали ужас тех, кто уже сдался, не выдержав многораундового поединка со смертью, которая пряталась в тёмных углах. Её ненадолго отгоняли бестеневые лампы операционной, но стоило ангелам в заляпанных кровью халатах отвернуться – смерть возвращалась за теми, кого безуспешно пытались вырвать из её костлявых пальцев.

Онкология. Самая мрачная из всех существующих больниц. И вот сюда прилетел этот петушок и кукарекает, сука, обещает рай на земле и спасение. Вот только от его глянцевых брошюрок несёт Макдональдсом, кожей салона шикарной иномарки, на которой рассекает его пастор, и запахом стройки очередного «храма» на средства прихожан.

Как там? «Да не оскудеет рука дающего?» Не-е-ет, мне больше нравится вот так: да отсохнет лапа гребущего! Которому, ясен хрен, хочется, чтобы постоянно давали, не оскудевая. Они, эти пришедшие с Запада «Свидетели истины», так ловко умеют выворачивать карманы своих овечек! Впрочем, насколько я смыслю в сельском хозяйстве, овцы для того и нужны, чтобы стричь с них шерсть, а потом пускать под нож.

Я не знаю, где пасторов учат промывать мозги, но получается это у них просто охуенно. Неофиты очень скоро превращаются в фанатиков с горящими глазами. Они говорят только о Боге, думают только о высоком, торжественно сжигают все порножурналы и публично каются во всех грехах перед лицом блеющих товарищей.

На секунду я представил на месте Магдалины в штанах себя и чуть не подавился. Вот бы рожи у них были, если бы я, глазки опустив и ножкой шаркая, в содомском грехе сознался, и в том, что мне понравилось. Бес попутал, честное студенческое! Зачёт этот бес называется и пустые карманы, и преподаватель, прозрачно намекнувший, что можно и без валюты обойтись. Тело моё его вполне устроит. Устроило. Нас обоих. Я получил зачёт, он – меня. Такое происходило сплошь и рядом, и никто, слышите, господа святоши, не делал из этого трагедии.

А оказывается, грешны мы, как последние мрази на этой Земле, и не видать нам Царства Небесного, ибо нехрен там таким делать. Так может и мне покаяться? И произвести фурор своим признанием? Хрен вам. Я почти на сто процентов уверен, что если Бог и существует, вы, проповедники якобы Его слова, кажетесь Ему ещё худшей падалью, чем я.

Иисус, о котором я слышал, исцелял больных и воскрешал мёртвых. Он делал, а вы… обещаете, запугиваете женщин, которым и без того страшно. Почему ты, крахмальный уродец, не захлопнешь пасть и не вылечишь их, раз тебя сюда послал Он?

Ответ я знаю. Потому что ты ни на что не способен. Только пиздеть. Зомби. Попугай, повторяющий заученные фразы. Из-за таких, как ты, мать одной из моих однокурсниц отказалась от операции. Она верила, слышишь, сучонок, что Бог исцелит её от рака лёгких. Верила, потому что ты орал об этом с кафедры! В итоге однокурсница осталась сиротой, а ты елейным тоном сообщил стаду, что такова была воля Его. Тебе, блядь, откуда знать, чего хочет Он?

Из-за таких, как ты, «истинно верующие» отказываются от переливания крови и умирают. Потому что какому-то мудаку взбрело в голову объявить переливание греховным. И насрать, что в то время, когда писалась ваша Великая Книга, о переливании и понятия не имели! Но вы всему нашли оправдание, перевели её заново, приспособив для собственных бредовых нужд. Новые переводы, новые трактовки и новые жертвы.

Кто-то из потока рассказывал, что у его соседки «истинно верующей», от заражения крови умер маленький сын. Эта овца отказывалась делать переливание, а пока вопрос решался в судебном порядке – мальчик скончался. Его ёбнутая мамаша не хотела грешить. Выходит, убийство собственного сына – не грех?

Мне дико хотелось задать эти вопросы сияющему от сознания собственной святости красавчику, но я промолчал. Не время. Не место. Не здесь. Вон как внимательно его слушают, а я больше не мог. Меня просто затошнило, и я шепнул маме, что выйду покурить.

***

По лестнице я почти скатился. Мне не хватало воздуха. Я задыхался. Я спешил к выходу и у самой двери увидел её – сидящую в инвалидном кресле девчушку лет шести. В беленькой косыночке, с такой же прозрачной кожей, как у мамы, и… без одной ноги. Я остановился так резко, словно налетел на стену. Мордой. С размаху. Под хруст собственной тщательно культивируемой циничности и похуизма.

Бог есть любовь… Любовь? Вот это? Это – кара за грехи? Какие у неё, такой маленькой, могли быть грехи? На мгновение наши глаза встретились, и я тут же отвернулся. Невыносимо. Эта девочка знает о боли столько, сколько не должны знать дети. Никогда.