Ноэми Норд - Теплая тварь. Эротика. Теория соблазна

К ней рванулись медузы, узнав ядовитую сестру, морские коньки, обманулись шипением пенной закваски, тритоны окружили веселой стайкой.

Крабовая клешня зацепила бесформенный сгусток и поднесла к близоруким глазам.

Сверкнули зрачки свирепого старца, свергнутого с небес.

Когти шевельнулись. Он вперил в звездную медузу мутный взгляд, губы дрогнули:

– Я снова породил чудовище, пусть оно станет последним в этом мире.

Уран не успел раздавить сгусток семени.

Высокая волна подхватила добычу, окунула в румяный рассвет, подняла к облакам и унесла в тихий залив.

Она была великолепна, струя, впитавшая плазму солнца и хлад глубин.

Ее заметили атлеты, мечущие диски вдоль прибрежной косы:

– Смотрите, что нам даровал Посейдон!

Они бросились к ней.

Мертвое прозрачное тело Гермес вынес из волн и бросил в солнечное пекло, не подозревая, что заживо сжигает нежную плоть в раскаленном песке:

– Это – всего лишь медуза, океанский сгусток мозга.

Арес сорвал чешую, обнажил дрожащее звездное желе.

– Прелестный отрок! – воскликнул он, проведя по спине мечом.

– Ни то и ни другое! Я вижу здесь строптивую бабенку, – Гефест придавил сандалией скользкий бок медузы.

Очертания тела неизвестного существа менялись на глазах.

То гнусная слизь растекалась в песке, то скорпион вздымал к зрачкам ядовитый трезубец, то змей обнимал колени, внимательно заглядывая в глаза людей.

– Еще одна загадка, – вздохнул Гермес. – Хитрость в том, что неизвестное погружает дураков в мир грез. Красота затмевает разум. Уродство затмевает взор.

Уже не слизь, не семя драка лежало на песке, а глина, ищущая форму.

Гермес, мудрец, сказал:

– Сосуд воспоминаний к берегу прибит! Еще один. Достаточно гарпий плодить и мегер. Но из цепочек бесконечного генного сора можно создать нечто ценное.

Его пальцы скользнули по контурам слизи. Но податливое тело не повиновалось фантазиям мудреца.

Эластичная кожа, как волны океана, не желая лишиться округлых форм, растекалась в руках человека бесформенной лужей.

– Существо изъясняется с нами на языке форм. Оно правдиво: идеал земного божества не шар, а лужа, образ пустоты. Нам не исправить горизонтальную ориентацию землян. Божественная тварь божественна, пока не вписана в форму. Бесцельность – признак многих целей. Пусть для меня она останется мечтой.

– Мечтой? – удивился Арес. – Я не люблю мечтать. Я воин.

Он попытался мечом вспороть нежную кожу, полную электрических разрядов. Она не поддавалась, разрезы сливались, как поверхность океана.

От натуги челюсть Ареса отвисла, а зубы скрежетали, желая одолеть сопротивление непокорной твари.

Гибкие струи прибоя соревновались в скорости с мускулатурой воина. Его объяла ярость, потом желание и страсть.

Самка, лужей растекшаяся под ним, не поддалась решимости самца. Тогда гигант изменил тактику, повторяя движения прибоя над раковиной сладострастия.

Он усладил поцелуями плечи и сгибы локтей, щекотал щетиной в нежных местах, то, пробуждая завиток ушной, то лепя ямку пупка на бархатной поверхности медузы.

И звездная тварь ответила на призыв самца.

Дева приоткрыла глаза, улыбка скользнула поперек лица, искривилась спиралью, взмахнула вороньим крылом, свернулась гадючьим жалом.

– Я укротил животное, – сказал Арес и скатился прочь с распростертого тела, опустошенно глядя сквозь прорехи в облаках.

Иссякшие сосуды больше не взывали об атаке.

– Как ты это сделал? – спросил Гефест.

– Я воин. Воин – и это существо. Я победил чудовище и создал Афродиту.

– Здесь нет чудовища. Всего лишь самка, лежащая на песке, – усмехнулся Гефест.

– Не чудовище?

– Пенорожденная – обман осязания, зрения и слуха. Она галлюцинация. Она прекрасна, как мысль. Желанна, потому что не обременяет потребностями плоти, – сказал Гермес.

– Она сестра Мегеры, эриния сама, во взгляде полыхает божественная похоть. Лишь сумрак – вся она желание эриний, рожденных от ненасытного фаллоса Урана.

– Кто видел исчадий ада, мучительниц невинных душ и тел?

– Тайный монстр – страшнее всех горгон. Опасна слабость, которая – обман. Она, как яд, заполняет мозг, отупляет память, туманится в глазах.

– Ты хвастаешь, – сказал Гермес. – Мы видим лишь медузу, мысль океана о боли. Через мгновение она засохнет на песке.

– Я монстра сокрушил, клянусь! Вырвал гадючье жало, выбил ядовитый зуб, вынул позвоночник. И змея, бессильно распластавшись под пятой, рванулась из последних сил, стянув колени победителя узлом. Заглянул в зрачки. В них не было обмана. Поднес к ним лезвие меча – добыча не моргнула. Я понял: она моя.

– Ты бредишь! И слишком много думаешь о бабе! – сказал Гефест.

– Взял, как детеныша, гермафродита, изнеженного до бесчувствия ласками горячего прибоя, задушил в объятиях, напитал дрожью. С тех пор – послушна и улыбкой душу тешит. Строптива – дам пинка, схвачу за гриву, задом разверну. Унизить – значит победить, чтоб навсегда покинуть. Я выбросил бы тварь, как выжатую тряпку, но она… Умывшись в критских водах, вновь обратилась чистой юной девой, манила гибким станом, а губы, еще не тронутые смрадом страсти, презрительно кривились: «Прочь!»

– Тебе отставка?

– Никто не смеет «Прочь» сказать Аресу! Вот почему Гефесту я не друг. Взял без обмана. Мой меч отсек от наготы животное. Я воин. Но и воин – Афродита.

– Не спорьте. Тварь хитра. В ней каждый из нас видит свое, – сказал Гефест. – Я вижу в ней иное. Смотри, я бред разрушу твой, – Гефест замахнулся над медузой тяжелым молотом. – Смотри, как брызнет яд! Дева? Ожидание – пытка.

Его молот изваял женскую грудь по форме разлапистых ладоней, а раскаленные похотью бедра, познавшие пот лошадей, оформили торс, годный для скачки и надежного клинча свирепых борцов.

Кузнец, широкоплечий и крепкобедрый, вылепил из прозрачного золота ноги, надломил в лодыжках, согнул в коленях, смял сомкнутые лепестки.

Самка, лужей растекшаяся под ним, не поддалась решимости самца.

Тогда кузнец изменил тактику, повторяя движения прибоя над раковиной сладострастия.

На бедра прекрасной девы легли железные ладони ваятеля.

Колени качнулись.

Он был нетерпелив, страшен, ревнив.

Мастер кузнечных дел, механик и зануда, задумал усовершенствовать то, что судьба исковеркала заодно с кривыми ногами.

Чертежи долго прятал, ночами корпел и высчитывал миллиметры.

Размышление о страдании – само страдание.

Адептом смирения ему не бывать.

Обмотал вещество медузы вокруг фалла, позволив застыть.