Анатолий Арамисов - Любовin

И еще одна черта мне нравилась в ней. Когда она танцевала со мной, то неотрывно смотрела прямо в глаза. Это возбуждает, заводит. Наши девицы обычно скромно прячут взгляд.

Я уже задремал, когда её пальцы внезапно коснулись моего шрама под правой ключицей.

– Былишне в стане войне? (Ты был на войне?) – её вопрос звучал как утверждение.

Я кивнул.

– Где воевал? Расскажешь про это?

– Не хочу.

Еще чего. Только начал забывать. Когда приехал домой, ловил себя на мысли, что рассматриваю прохожих из своего окна только через воображаемую прорезь прицела. Лишь через полгода прошло.

– От чего это? – она потянулась и поцеловала шрам.

– Осколок мины, наискосок зацепил… – коротко ответил я.

«Интересно, вторую заметит?» – подумал я. Гражина словно прочла мои мысли.

– А вот это что? – пухлые губы коснулись белой метки на бедре.

Я весь покрылся мурашками.

– Это пуля.

– Бедненький… – Гражина ласково погладила рукой по волосам и заглянула в глаза. – То было болезне? Больно было?

– Не очень, – ответил я, и, обхватив девушку за плечи, снова перевернул её на спину…

Теперь мне не надо было тратить деньги на гостиницу. Я приезжал, скидывал барахло на местном рынке, покупал «Бейлис», любимый ликер Гражины, букет цветов, какой-нибудь подарок, и ехал к ней. Однажды поймал себя на мысли, что больше хочу оказаться снова в постели с мягким телом польки, чем заработать очередную тысячу баксов на дом. Но о серьёзных отношениях не было и речи. Слишком глубока была рана, нанесенная женушкой. После развода её бесило, что сын явно сильнее любит отца, чем мать, поэтому свидания с ним выбивались со скандалами. В один момент я словно возненавидел всех баб. Но Гражина разговаривала не на русском, поэтому как бы выбивалась в моем подсознании из печального ряда.

Иногда я на целую неделю задерживался в Варшаве. В конце её полька преображалась: из глаз исходил тот особенный свет, который бывает только у влюбленных и полностью удовлетворенных женщин. Она заметно хорошела. Я видел, как на улицах Варшавы на нее оглядываются мужики, и какое-то чувство, похожее на гордость, приплывало ко мне. Но я гнал его прочь. Мне б одного сына поднять, да дом для него достроить. Больше ничего я не желал.

Гражине захотелось поделиться своим женским счастьем с подругами. Она начала устраивать посиделки. Сверкая радостными очами, быстрой скороговоркой рассказывала обо мне; зная, что я уже начинал понимать по-польски, интимные подробности обсуждала на кухне, когда я, умиротворенный хорошим ужином с вином, сонно пялился в телевизор. Я не рассказывал Гражине, что почти все её подруги затевали извечную женскую игру со мной: кто-то вроде невзначай касался ножкой под столом, потом все настойчивее и откровеннее; другие всё говорили глазами, я обнаруживал в кармане пиджака визитные карточки с телефонами, одна напрямую звала к себе во время танца. И лишь однажды я клюнул на эти нехитрые приманки.

Датчанка, давняя подруга Гражины, откровенно елозила своей маленькой ножкой по моим бедрам, потом шепнула: «Приезжай!» И сунула в руку бумажку с адресом в Копенгагене. Грета была хороша: круглолицая, голубоглазая, с широкими бедрами, белыми волосами, чем-то напоминала Агнешку Фальскок из группы «АББА». Их музыка была моей слабостью, и, скорее всего, поэтому я «клюнул».

Я приехал в столицу Дании, быстро разыскал Грету. Потом жил у неё четыре месяца; в Москве была зима, и стройка в Малаховке замерла.

Грета была в восторге, всё время ругала местных мужчин.

– Они все какие-то вялые, с избытком веса, инфантильные и вечно озабоченные собственным здоровьем. А ты – мужик! Меедвеееть! – смешно коверкая русские слова, говорила датчанка.

Мы с ней общались на чудовищной смеси немецко-польско-русского наречия. Правда, в постели все слова были лишними.

Но и она мне надоела. Особенно, когда копируя манеры Гражины, стала показывать меня подругам. Одно и то же. Ножки под столом, визитки в карман. Один раз я не выдержал назойливости Греты и внезапно для себя хлопнул её по щеке. Та удивленно заморгала голубыми глазами, покраснела, держась за больное место, потом из глаз полились ручьи. Пришлось остаться еще на неделю, чтобы реабилитироваться за эту вспышку ярости.

– Ты меня побил, а я после этого еще сильнее тебя стала любить! – шептала датчанка в постели. – Еще сильнее, не уезжай, оставайся навсегда.

Вот не поймешь баб. Бьет – значит любит? Не только в России, но и цивилизованной Дании? Или дело тут в другом? Загадка.

И вот я снова еду в Варшаву. Везу барахло на продажу, хотя от этого занятия уже тошнит. Каждый раз даю себе слово: всё, в последний раз! Но теперь меня тянет в Польшу больше из-за Гражины. Как-то сейчас сложатся наши отношения? После такой разлуки?

Меня ждал не совсем приятный сюрприз. Я позвонил польке с вокзала, чтобы та не была застигнута врасплох. А когда заявился к ней, то увидел на кожаном диване развалившегося поляка.

Этакий интеллигентный ловелас. Наш разговор был коротким.

– Ну, что? Будем бодаться? – я с силой сжал протянутую кисть соперника.

Тот ойкнул от боли и всё понял. Мой вид не обещал интеллигенту ничего хорошего, он сдался без боя. Быстро собрался в прихожей, лихорадочно застучал каблуками по лестнице. Я догнал его у выхода.

– Признавайся, пся крев, у тебя что с Гражиной? – я с силой сжал его за локоть.

– Ничего, ничего, пан! Она меня только полчаса назад в гости пригласила! Старая школьная знакомая. Я рядом живу!

И он кивнул головой на соседний дом. Я отпустил руку.

Мои сомнения на следующий день развеял папаша Гражины. Полька пригласила родителя познакомиться со мной. Тревожный звоночек. Хорошо, что потенциальная теща уже живет в лучшем мире. Но потом я весело смеялся, слушая забавные речи пана Станислава.

– Ты, я вижу, крепкий парень… – заговорщицки подмигнул он мне после пятой рюмки. – Выйдем, поговорим.

Мы уселись на широкой лоджии, и тут пан выдал.

– Главное в нашем деле… каждый день… ты понял? – он снова хитро подмигнул мне. – Тогда паненка будет как привязанная за тобой бегать, что хочешь делать для тебя! У них всё решается между ног… все эмоции оттуда идут. Только секрет!

И он приложил палец ко рту, сделав строгое лицо.

Я не выдержал и спросил:

– А вы, пан, каждый день… того…?

Поляк с гордостью выпятил грудь.

– Да, представь себе! Каждый день двадцать четыре года. Умножим на триста шестьдесят пять, будет… восемь тысяч семьсот шестьдесят.

– Да вы гигант, математик! – засмеялся я. – Просто герой любовного фронта!

Поляк расплылся в улыбке и, оглянувшись, громко зашептал:

– Я еще что! Вот мой дед – тот каждый день сорок семь лет. Представь себе: семнадцать тысяч сто пятьдесят пять раз. Его хоронили очень торжественно. Кзендз надел по этому случаю особое одеяние. Как святого мученика хоронили!