Карина Демина - Хельмова дюжина красавиц. Ведьмаки и колдовки

– Обещался – женюсь. Ева…

– Что?

– Ничего. – Высвободив ее руку, Лихо прикусил пальцы. – Ты и вправду не боишься?

– Того, что тебя титула лишат?

– И этого тоже…

– Этого – точно не боюсь. – Нужен Евдокии княжий титул, примерно как козе телескоп.

– А того, что я… вдруг они ошиблись? И крови хватит, чтобы обернуться…

…а вот этого он сам боялся.

– Лихо, скажи, если бы был хоть малый шанс на то, что ты волкодлаком станешь, тебя бы выпустили оттуда? – Она спрашивала, в глаза глядя.

Дрогнул.

Отвернулся и ответил:

– Нет.

– Дай угадаю, свои бы и прибили… а после прислали письмо, что, мол, погиб во славу короля и отечества?

– Да.

– Но ты живой и здесь.

– Живой и здесь, – повторил он, точно сам себе до конца не веря.

– И значит, не бывать тебе полноценным волкодлаком.

Поцеловала в холодную щеку.

– А если и так, – сдаваться этот упрямец не был намерен, – хватит и того, что скажут, если вдруг выплывет… рано или поздно, но выплывет… скандал случится…

– Напугал.

– Нас перестанут принимать в свете…

– Меня и до того не принимали.

– Ты упрямая.

– Я, между прочим, замуж в кои-то веки собралась, а ты мне тут чинишь препятствия. – Евдокия легла на живот, так сподручней было его разглядывать. – Волкодлак и… волкодлак… зато если с волчьей кровью, то однолюб… сам говорил…

– Когда?

– В поезде!

– Так мало ли что я там говорил! Переволновался, вот и нес всякое…

Улыбается. И улыбка – вполне себе человеческая, а что клыки слегка выглядывают, так это на луну.

– С чего это ты там переволновался?

– А не помнишь? Ты меня крендель украсть заставила!

– Я заставила?!

– Ты. – Лихо щелкнул по носу. – Прямо-таки потребовала… мол, не принесешь крендель, не будет разговора…

Врет, не так все было! Но возмутиться Евдокии не дали.

– Ева… значит, не передумаешь?

– А тебе хочется, чтобы я передумала?

– Нет, я… боюсь, что ты передумаешь.

– Не бойся. Не передумаю. Ты на мне женишься. И мы будем жить долго и счастливо… а если вдруг слухи пойдут, то и леший с ними. Уедем из Познаньска… в Краковель, у маменьки там дом… но мы лучше свой купим, где-нибудь за околицей, чтоб любопытных поменьше. С подвалом и цепью…

– Зачем?

– Тебя сажать стану, ну если вдруг на полную луну выть вздумаешь. А шерсть и вычесывать можно… я слышала, что собачья шерсть очень теплая, из нее еще пояса вяжут, от ревматизму.

– Жестокая!

– Практичная. Представь, какой прибыток! Тебе-то ничего и делать не надо, сам порастешь…

Он не выдержал, рассмеялся, должно быть представивши, как сидит на цепи, а Евдокия с крупным овечьим гребнем шерсть дерет, приговаривая, что та нынешней луной особо длинная и хорошо блестит…

– Опять же на охоту тебя выпускать можно будет…

Смеялся тихо, но на душе от смеха его становилось радостно.

– Практичная… как есть практичная… – Лихо прижал к себе. – Замечательная…

Успокоился.

И лежал, разглядывая потолок, молчал, но молчание в кои-то веки было не тягостным. Евдокия не мешала, она сама пыталась представить будущую их жизнь, настоящую…

Какую?

Какую-нибудь, хорошо бы счастливую… имеет же она, Евдокия, право на счастье? Княгини из нее не выйдет, это точно… и что скажет Тадеуш Вевельский о такой невесте? Не обрадуется… или напротив? Дела-то семейные, Лихо сам признался, идут плохо; а за Евдокией деньги стоят… и значит, примут. Деньги точно примут, а вот ее…

…если подумать, то купеческая кровь в чем-то сродни волкодлачьей. Вреда-то от нее нет, а стыдно… нет, прочь такие мысли.

Лихо не позволит обидеть.

Ему Евдокия верила.

– Мы виделись-то с большего летом… Беса в имении держали… он же лет до шестнадцати вовсе уродцем был.

Странно этакое представить.

– Горбатый и с хвостом, и еще характер его упертый, если чего решит, то сдохнет, а исполнит… но характер ладно, а вот хвост его отцу поперек горла был. Ну и остальные… они на отца смотрели… нет, не подумай, что он плохой. Обыкновенный человек. Боится непонятного. В общем, с Бесом оно понятно, а из меня князя делали.

– Это как? – поинтересовалась Евдокия.

– Обыкновенно. Учеба… манеры… и манеры важнее учебы… чтоб держаться умел, отца не опозорил. Он страшно боится позора… и скандалов жуть до чего не любит.

Лихо провел ладонью по спине, не то ее успокаивая, не то сам успокаиваясь.

– Он думал, что Бес до конца своих дней будет в поместье сидеть. Нет, смерти не желал, но… чтобы на люди не показывался, не напоминал о своем…

– Уродстве?

– Да. А он взял и сбежал. В полицию пошел… князья Вевельские никогда в полиции не служили. Армия – дело другое, армия – она изначально для благородных. А вот мошенников ловить, отребье всякое… отец тогда кричал так, что покраснел весь. Требовал, чтобы контракт разорвали…

– Не получилось?

…не получилось.

И давно все было, а надо же, Лихо все распрекрасно помнит. И отцовский бас, от которого, казалось, стекла дрожали, и сами эти стекла, серые, затянутые рябью дождя, словно рыбьей чешуей облепленные. И старый вяз за ними, на который он, Лихо, пялился, когда становилось вовсе невмоготу…

Как сейчас.

Сидел над книгой, читал, а что читал…

…помнит и сухое лицо очередного гувернера, которые менялись так часто, что Лихо давно уже перестал воспринимать их как людей.

Функция.

Из тех, которыми полна тетрадь по арифметике. Функции не даются, и с латынью у него неладно, да и, кажется, со всем, помимо фехтования и верховой езды. Вот лошадей Лихо любит.

А лошади – его.

И в тот день он думает лишь о том, что из-за дождя прогулку, скорее всего, отменят… а отец все орал… кажется, на мать.

– Не отвлекайтесь, – сказала функция-гувернер, стукнув указкой по столу.

Он бы и рад, но… тоска…

…а скандал все длится и длится… и когда гувернер все-таки уходит – он исчезает как-то незаметно, растворяясь в огромном и раздражающе пустом доме… Лихо запрещено выходить из классной комнаты. У него есть задание, которое он должен сделать; но арифметика с геометрией в голову упорно не лезут; и он выбирается из-за стола, снимает жесткие ботинки и на цыпочках крадется к двери.

Подслушивать нехорошо, недостойно князя, но Лихо уже устал пытаться быть достойным, все равно ведь не получится… и любопытно.

Он обманывает старые скрипучие петли, и дверь отворяется почти беззвучно, выпуская голоса.

– …это все ты! – Отец уже хрипит.

Он расхаживает по гостиной с газетой, которую держит в кулаке, и кулаком потрясает. А матушка неподвижна. Отвернулась, будто бы разглядывает цветочную композицию. Лихо не видят.

– Ты его распустила! Потакала во всем! И что теперь?

– Ничего стгашного, догогой. – Тон матушки спокоен, но спокойствие это обманчивое, Лихо видит, что она зла, но не способен понять, на кого. – В конце концов, может, Себастьян отыскал свое пгизвание.