Элизабет Вернер - Развеянные чары

Капитан подошел к брату и начал торжественным тоном, бесподобно подражая старику Альмбаху:

– Сегодня у нас большой семейный обед… В честь меня, разумеется! Надеюсь, ты с должным почтением отнесешься к этому событию и снова станешь вести себя так, чтобы я мог, не в ущерб себе в высшем свете, показать семье всю свою любовь.

Рейнгольд пожал плечами:

– Прошу тебя, Гуго, будь же, наконец, серьезнее! Долго ли еще ты станешь разыгрывать эту комедию и поднимать на смех весь дом? Берегись, чтобы не догадались, какого рода твоя любезность, и не поняли, что за ней кроется простая насмешка.

– Действительно, это было бы скверно, – спокойно произнес Гуго, – но будь покоен, не догадаются.

– Так доставь по крайней мере мне удовольствие и перестань рассказывать свои ужасные индийские сказки! Право, ты уже хватаешь через край. Вчера дядя и то спорил с бухгалтером относительно твоего рассказа о борьбе с удавом, только что сочиненного тобой для них, даже ему он показался маловероятным. Я сгорал от стыда, присутствуя при их диспуте.

– От стыда? – усмехнулся капитан. – Если бы я был при том, то сразу же ответил бы историей охоты на слонов или на тигров, либо рассказал кое-что о нападениях дикарей, и с таким эффектом, что у них волосы стали бы дыбом, – тогда сказка об удаве показалась бы им в высшей степени вероятной… Не беспокойся! Я отлично знаю своих слушателей, недаром все в доме буквально готовы задушить меня проявлениями своих симпатий.

– За исключением Эллы, – перебил его Рейнгольд. – Странно даже, ничем не победить ее страха перед тобой.

– Да, в самом деле очень странно, – как бы с сожалением согласился Гуго. – Я не могу допустить, чтобы кто-нибудь в доме сомневался в моих совершенствах, и потому решил сегодня же пустить в ход всю свою неотразимую привлекательность против моей милой невестки. Я твердо уверен, что после этого и она примкнет к большинству… Надеюсь, ты не против?

– Рекомендовать что-то в отношении Эллы? – Молодой человек не то с сожалением, не то презрительно пожал плечами. – С чего тебе пришло в голову?

– Да это и не опасно, – спокойно продолжал Гуго. – Я уже неоднократно пытался поговорить с нею по душам, но она все время занята исключительно ребенком. Скажи, пожалуйста, откуда у твоего сына, Рейнгольд, такие чудесные голубые глаза? На твои они нисколько не похожи; между тем я не знаю никого из родных…

– Мне кажется, у Эллы тоже голубые глаза, – равнодушно перебил его брат.

– Тебе только кажется? Ты еще не успел убедиться? Впрочем, это и не так-то легко: твоя жена никогда не поднимает их, да и вообще под ее огромным чепцом совершенно не видно лица, Рейнгольд, скажи мне, ради Бога, как ты позволяешь ей носить такие допотопные платья? Уверяю тебя, что одно только это было бы вполне уважительным поводом для развода.

Рейнгольд сел за рояль и стал машинально перебирать клавиши.

– Я не обращаю внимания на туалеты Эллы, – равнодушно ответил он, – и полагаю, что совершенно бесполезно настаивать на изменениях в них. Да и какое мне дело?

– Какое тебе дело, как одевается твоя жена? – повторил капитан, взяв со стола несколько нотных листов и бегло просматривая их. – Премилый вопрос в устах молодого супруга! У тебя было когда-то очень тонкое чутье ко всему прекрасному, и я почти боюсь… А что это такое? «Синьоре Беатриче Бьянконе в Г.». У тебя в городе завелась итальянская корреспондентка?

Рейнгольд вскочил. Замешательство и неудовольствие выразились на его лице, когда он увидел письмо, спрятанное им под нотную бумагу, в руках брата.

– Беатриче Бьянкона? – как ни в чем не бывало повторил капитан. – Да ведь это примадонна оперы, производящая здесь неслыханный фурор. Разве ты знаком с ней?

– Совсем мало, – ответил Рейнгольд, выхватывая письмо из рук брата. – Я был недавно представлен ей на вечере у консула Эрлау.

– И уже в переписке с нею?

– Вовсе нет, в письме нет ни одной строчки.

Гуго громко рассмеялся:

– Конверт с подробно написанным адресом, массой бумаги внутри и ни одной строчки на ней? Милый Рейнгольд, это еще невероятнее моей сказки об удаве. Неужели ты всерьез думаешь, что я поверю тебе? Не смотри на меня так мрачно, я не собираюсь проникать в твои тайны.

Вместо ответа Рейнгольд вытащил лист бумаги из незапечатанного конверта и показал брату.

– Что это значит? – воскликнул тот, с изумлением взглянув на лист. – Романс… текст и музыка… и ни слова более… только твоя подпись. Ты сам сочинил это?

Рейнгольд взял листок из рук брата, вложил его в конверт и, запечатав, положил к себе в карман.

– Это лишь опыт, не более. Она в достаточной степени артистка, чтобы оценить его, пусть одобрит или бросит – ее дело!

– Так ты сочиняешь? – спросил капитан, и лицо его сразу приняло серьезное выражение. – Я не думал, что твоя страсть к музыке дойдет до творчества. Бедный Рейнгольд! Как же ты можешь выносить эту жизнь среди бессердечных и ограниченных людей, готовых задушить всякую искру поэзии, как нечто лишнее и опасное? Я бы не выдержал!

Рейнгольд снова бросился на стул перед роялем.

– Не спрашивай, пожалуйста, как я выношу, – ответил он сдавленным голосом. – Довольно того, что выношу!

– Я уже давно подозревал, Рейнгольд, что ты был неискренен в своих письмах, – продолжал Гуго, – что под довольством жизнью, которым ты старался прикрыться от меня, таится нечто совершенно иное. Во время моего недельного пребывания в доме мне все стало ясно, хотя ты и прилагал все усилия к тому, чтобы скрыть это от меня.

Рейнгольд мрачно смотрел перед собой.

– К чему было мучить тебя на чужбине еще и своими неприятностями? Тебе и без того нелегко жилось. Притом было время, когда меня действительно вполне удовлетворяла моя судьба, или по крайней мере мне так казалось, и я в тупом безразличии ко всему, касающемуся лично меня, подставил руки, чтобы на них наложили цепи. Да, я сделал так сам, добровольно, и теперь буду всю жизнь покорно влачить эти цепи.

Гуго подошел к брату и положил руку ему на плечо.

– Ты подразумеваешь свой брак с Эллой? При первом же известии о нем я сразу решил, что это дело дядюшкиных рук, и только.

Горькая усмешка появилась на губах Рейнгольда, и он резко ответил:

– Дядюшка всегда отличался большими математическими способностями и здесь только лишний раз доказал их. Бедный родственник, из жалости принятый в дом и пригретый, должен считать великим счастьем, что его сделали сыном и наследником, а ведь дочери нужно когда-нибудь выйти замуж; к тому же таким браком обеспечивалось родовое имя за преемником фирмы. Ни Элла, ни я не виноваты в том, что нас связали. Мы оба были молоды, слабовольны, не знали ни самих себя, ни жизни. Она, к счастью, и останется такой навсегда, мне же теперь очень нелегко.