Элизабет Вернер - Проклят и прощен

– Гертенштейн был счастлив, – с ударением произнесла Анна, – а я, по крайней мере, старалась казаться счастливой.

– Да, вы были образцовой парой: президент не мог достаточно нахвалиться своим счастьем, а тобой все восхищались за твою преданность старику. Может быть, свет не был бы так щедр на похвалы, если бы знал, что именно заставило тебя броситься в объятия старика.

– Не хочешь ли ты поставить мне это в упрек? – В голосе молодой женщины слышался легкий оттенок горечи. – Ты сам ведь советовал мне принять это предложение, положившее конец моим колебаниям.

Пастор посмотрел на нее со странной смесью мрачной печали и холодного, гордого удовлетворения.

– Да, я сделал это, потому что дело шло о том, чтобы освободить тебя от еще худших уз. Ты считала себя сильной, но на самом деле такой не была, и тогда я посоветовал тебе поставить долг между собой и своим прошлым. Я знал, что ты честно отнесешься к этому долгу.

Анна молчала, опершись головой о руку, а Вильмут продолжал:

– Я считал тебя в безопасности рядом с человеком, который по своему возрасту должен был считать своей обязанностью вести спокойную и уединенную жизнь. Вместо того он вместе с тобой погрузился в водоворот светской жизни, со всеми ее искушениями, и гордился твоим триумфом в обществе. Да и ты сама не оставалась равнодушной к нему. Или тебе действительно легко сойти с прежней высоты и примириться с ограниченными средствами?

– Нет, потому что спуститься с прежней высоты всегда немного унизительно, но я сумею без ропота подчиниться неизбежному.

– Я так и думал. Вам, светским людям, блеск и роскошь кажутся жизненной потребностью, с которой трудно расстаться. Составила ли ты какой-нибудь, план относительно будущего? Что ты будешь делать, когда Розенберг будет продан? Надеюсь, ты предоставишь мне подыскать для тебя подходящее местопребывание.

– Благодарю тебя за предложение, – холодно ответила молодая женщина, – но лучше будет, если я сама позабочусь об этом. По данному вопросу у нас легко могут оказаться различные мнения, а ведь ты всегда требуешь безусловного подчинения твоей воле. Я помню это еще с того времени, когда жила в твоем доме.

– Ну, ты-то никогда не знала такого подчинения, – резко ответил пастор. – В тебе всегда был силен дух противоречия, который я не мог сломить, несмотря на всю свою строгость, а то, что мне не удалось с Анной Вильмут, я вряд ли добьюсь от госпожи президентши Гертенштейн. Ты приобрела большую самостоятельность возле мужа, который был только покорным исполнителем твоих желаний. Совершенно безразлично, где именно ты поселишься в будущем, но ты должна устроиться так, чтобы избегать нежелательных встреч, на которые можешь натолкнуться здесь, в Розенберге. Близкое соседство того…

– Грегор!..

В этом восклицании в одно и то же время прозвучали и гнев и страх.

Вильмут остановился, но между бровями у него залегла мрачная складка.

– Ну? – спросил он после некоторого молчания.

– Ведь ты тогда же обещал мне, что между нами никогда не будет речи об этом… Не забывай же своего обещания!

Пастор не сводил пристального взора с прекрасного, сильно побледневшего лица, взора, проникающего до самой глубины души.

– Ты еще не справилась с этим? – медленно произнес он наконец. – Все еще нет?

Глубокий вздох вырвался из груди молодой женщины.

– Ты же знаешь, что с этим покончено! Я подчинилась твоей воле и думаю, что ты можешь быть доволен мною.

– Моей воле? Как будто ты когда-либо подчинялась чьей бы то ни было воле! Ты подчинилась только той беспощадной истине, которую я тебе открыл. Больше я ничего не сделал, я только открыл тебе глаза, а ты даже не поблагодарила спасшего тебя врача, ты предпочла бы остаться слепой.

– Ошибаешься, – беззвучно проговорила Анна, – я благодарна тебе за это – даже и теперь.

Вильмут собирался что-то ответить, как вдруг дверь быстро распахнулась, и в комнату влетела молоденькая девушка в пальто и шляпе; ее длинные косы не были подколоты, а свободно спускались вдоль спины, и совсем еще детское личико сияло радостью и задором.

– Вот и я опять! – звонко крикнула она. – Какая это была веселая поездка! Мы доехали почти до самого заколдованного Фельзенека и чуть-чуть… – Она вдруг остановилась, заметив пастора, и продолжала сразу изменившимся, тихим голосом: – Ах, ты здесь, кузен Грегор! Я вам помешала?

– Да, Лили, ты мешаешь! – холодно ответил он. – Вообще нельзя вбегать в комнату таким сорванцом. Когда же наконец ты выучишься вести себя, как подобает взрослой девушке?

Лили поспешно уселась рядом с сестрой, дерзко, хотя и немного испуганно поглядывая на строгого двоюродного брата. Но страх, по-видимому, все-таки взял верх, потому что она не решилась ему возражать. Вместо нее заговорила Анна:

– Лили всего шестнадцать лет. Предоставь ей еще по-детски радоваться и шалить! Она всегда успеет познакомиться с серьезной стороной жизни.

– Ты балуешь сестру, – укоризненно проговорил Вильмут. – Вместо того чтобы подготовить ее к этой серьезной стороне жизни, ты позволяешь ей по целым дням ребячиться. Тебе следовало бы оставить ее под моим присмотром, это было бы ей весьма полезно.

При последних словах молодая девушка вздрогнула и с таким страхом взглянула на сестру, что та обняла ее, как бы желая защитить, и сказала, обращаясь к кузену:

– Нет, Грегор, я не расстанусь со своей маленькой Лили, как бы ни изменились обстоятельства.

Пастор пожал плечами.

– Рано или поздно ты должна будешь сделать это, особенно если на Розенберг не найдется очень выгодного покупателя. Но мне пора идти. Прощай, Анна!

Пастор протянул сестре руку и вышел, не удостоив Лили даже легкого поклона.

Девушка, по-видимому, была очень рада, что избавилась от его дальнейших наблюдений. Она при последних словах пастора начала снимать пальто и шляпу. Но едва только затворилась дверь за наводящим на нее страх человеком, как шляпа полетела на диван, а на личике Лили появилось жесткое выражение.

– Если бы я только знала, что Грегор здесь, я ни за что не вошла бы, – заявила она. – Когда я вижу, что он направляется в Розенберг, мне всегда хочется убежать на самый верх Гейстершпица, чтобы только не встретиться с ним.

– Лили! – с упреком в голосе остановила ее старшая сестра.

Однако в своем гневном возбуждении Лили ничего не хотела слушать и продолжала с прежней горячностью:

– А ты разве любишь его? Ты боишься его, как боятся решительно все, а между тем ты – единственный человек, которому он разрешает иметь свою волю и свое мнение. Он весь Верденфельс держит в ежовых рукавицах. Никто из крестьян не решается ничего предпринять без его совета, что бы он ни приказал, все слепо повинуются ему. Если бы ты действительно захотела снова отдать меня под его надзор… ух, при одной мысли об этом меня охватывает дрожь!