Элизабет Вернер - Проклят и прощен

Барон, видимо, почувствовал устремленный на него испытующий взор, потому что неожиданно оглянулся и спросил племянника:

– Как нравится тебе этот вид?

Вместо ответа Пауль пожал плечами.

– Ты, кажется, не в состоянии почувствовать от этой картины ни малейшего удовольствия?

– Откровенно говоря, нет! – заявил молодой человек. – Она крайне величественна и может вызвать сильное восхищение – на несколько часов. Но если бы я был вынужден день за днем смотреть на эту каменистую пустыню, то к концу первой недели у меня уже явилась бы мысль о самоубийстве, а на вторую неделю я стремглав бросился бы в первую попавшуюся деревню, чтобы только видеть людей и чувствовать, что я не одинок на свете.

– Для тебя это было бы, конечно, всего тяжелее! – с легким оттенком насмешки проговорил барон. – Но я перенес бы это. – Он снова вернулся в комнату, сделав Паулю знак следовать за ним. – Ты не догадываешься, почему я вызвал тебя в Германию? – спросил он, садясь на свое прежнее место.

– Нет, но искренне признаюсь, что был поражен. До сих пор ты никогда не выражал желания видеть меня.

– У меня и теперь не было такого желания, но оказалось необходимым положить конец твоему пребыванию в Италии. Может быть, ты и сам чувствовал это.

Пауль в смущении взглянул на дядю. Не мог же тот знать о его пребывании в Италии что-нибудь кроме того, о чем он сам писал ему в своих письмах.

– Я? – неуверенно произнес он. – Что ты хочешь этим сказать?

– Ты знаешь, что до сих пор я был твоим опекуном только по имени, – спокойно продолжал Верденфельс. – По смерти твоей матери ты был всецело предоставлен самому себе. Я не люблю разыгрывать роль ментора и теперь неохотно берусь за нее, но ты сам вызвал мое вмешательство. Ты был поручен мне твоим умирающим отцом, и я не могу уклониться от принятой на себя обязанности. Однако ты сам вынудил меня серьезно взяться за нее.

Пауль густо покраснел. Он слишком хорошо понимал, о чем говорит дядя, хотя для него оставалось загадкой, каким образом тот в своем уединении мог узнать о его образе жизни в Италии. Все-таки он попробовал защищаться.

– Не знаю, что ты мог слышать, дядя Раймонд, но уверяю тебя…

– Я ведь ни в чем тебя не упрекаю, – перебил его Раймонд. – Ты молод, любишь жизнь и легко поддаешься постороннему влиянию. При таких условиях нетрудно попасть в водоворот, и не у всякого достанет силы самому оттуда выбраться; у тебя этой силы вовсе нет, поэтому я должен прийти тебе на помощь. Было бы очень жаль, Пауль, если бы ты, не достигнув двадцати четырех лет, погиб в этом водовороте.

Молодой человек опустил взор, краснея. Не слова оскорбили его – в них не было даже никакого упрека, хотя он вполне сознавал, что заслужил его, – его обидело холодное, безучастное спокойствие, которым были проникнуты все речи дяди. Как будто тому было совершенно безразлично, погибнет ли окончательно его юный родственник или спасется. Своим вмешательством он лишь исполнял долг, которым видимо тяготился, сама же проблема нисколько не интересовала его.

– Ты прав, – произнес наконец Пауль, с большим трудом сохраняя самообладание. – Я поступал легкомысленно, был неблагодарен по отношению к тебе, кому так обязан, но ты можешь поверить, – при этих словах его голубые глаза смело глянули прямо в лицо дяди, – что я сам часто сознавал это и не раз пытался вырваться оттуда, но…

– Но твои так называемые «друзья» не хотели отпускать тебя, – докончил за него Раймонд Верденфельс. – Я все это знаю; там был еще некий Бернардо, подбивавший тебя на всякие глупости.

– Как, тебе и это известно? – воскликнул пораженный Пауль. – Я не знал, что ты так хорошо осведомлен обо всех моих итальянских знакомых.

Барон пропустил последнее замечание мимо ушей и продолжал прежним спокойным тоном:

– Было необходимо вырвать тебя из этой обстановки, вот почему я и вызвал тебя. Надеюсь и жду, что с теми отношениями раз и навсегда покончено, но чтобы ты совсем освободился от них, необходимо привести в порядок твои тамошние дела. У тебя остались там долги?

– Да, – чуть слышно ответил молодой человек.

Наступила минута признания, которая так страшила его; все же он не думал, что это будет ему так тяжело. Теперь он был уверен, что дядино спокойствие не выдержит, когда он узнает, о какой сумме идет речь. Однако барон даже не поинтересовался узнать ее.

– Обратись к моему поверенному Фрейзингу, через которого ты до сих пор получал деньги. Я дам ему знать, чтобы он немедленно урегулировал дело. Он живет в М., в двух часах езды отсюда, так что ты можешь лично обо всем переговорить с ним.

– Как тебе угодно! – нерешительно проговорил Пауль. – Но сумма велика, даже очень велика, я…

– Ты сообщишь ее поверенному! – перебил его барон. – Всякие дальнейшие разговоры об этом между нами излишни. Я только требую от тебя честного слова, что ты в этом отношении будешь полностью откровенен, чтобы со всеми долгами можно было совершенно покончить. Обо всем остальном позаботится Фрейзинг.

Безмолвно слушал его Пауль, еще не понимая, принесет ли этот разговор ему облегчение или подействует угнетающим образом. Он очень боялся объяснения, а на деле оно вышло совсем просто, без каких бы то ни было сцен. Дядя даже не захотел слышать о размерах суммы его долгов, составляющей целое небольшое состояние, не высказал ни одного упрека. Но его холодное, полупрезрительное отношение к этому вопросу привело молодого человека в глубокое смущение. Он предпочел бы услышать упреки и осуждение, за которыми последовало бы откровенное прощение, и горячие слова благодарности, готовые было сорваться у него с языка, так и не были произнесены.

– Благодарю тебя, – несколько принужденно произнес он наконец. – Я не ожидал, что ты так отнесешься к этому, но постараюсь лучше отплатить за твою доброту, чем делал это до сих пор.

Раймонд Вендерфельс устремил на своего молодого родственника испытующий взор, но лицо его оставалось по-прежнему равнодушным.

– Это порадует меня… ради тебя. А теперь больше об этом ни слова! Все, что нужно, высказано и улажено, и должно быть предано забвению! Ты, надеюсь, доволен своими комнатами? Ты привез с собой собственную прислугу?

– Да, старика Арнольда, который всегда при мне.

– Он, кажется, уже давно служит у вас?

– Более сорока лет. Я получил его в наследство от моих родителей.

– И ты, вероятно, очень привязан к нему?

– Разумеется! – ответил Пауль, втайне удивляясь, что столь ко всему равнодушный дядя так подробно осведомлялся о совершенно неизвестном ему старом слуге. – С самого раннего детства я всегда находился под исключительным надзором, он даже уверяет, что «воспитал» меня. Мы всегда с ним воюем, так как он при всяком случае позволяет себе разыгрывать моего повелителя; но я прекрасно знаю, что он предан мне душой и телом, да и сам я не мог бы обойтись без него и его вечных проповедей.