Ирина Красногорская - Великая княгиня Рязанская

Вошла рябая девчонка, что мучилась с долотом и молотком.

– Научишь Анну доски готовить. Спрашивай с неё по всей строгости и помни, что это твоя первая ученица, от того, как ты её выучишь, зависит, будут ли у тебя другие.

Настоятельница ушла, девчонки принялись за доски. Анна тюкнула раз, тюкнула другой – и всё по пальцам.

– Росомаха, неумеха! – сказала презрительно Манечка. – Намучаюсь с тобой – руки как крюки. Откуда только взялась на мою голову?

– Но-но! – Анна изо всей силы сжала рукоятку молотка. – У самой-то все пальцы в ссадинах.

– Это я со страху по долоту не попадала: боюсь игуменьи. Чудная она – не понять, чего ждать от неё, наказания или ласки.

– А эти старые отчего? – не унималась Анна.

– Углядела! – добродушно усмехнулась Манечка. – Это от песни: пою и стучу – тук-тук.

– Что поёшь?

– Разное, ну хотя бы это: «Не вода в города понахлынула…»

– «Злы татарины понаехали», – подхватила Анна, и дальше девочки пели вместе.

«Как там моя Марьюшка», – подумала Анна и, конечно, угодила по пальцам.

В первый раз за полтора года жизни в обители Анна проснулась сама. Обычно её долго будила старая келейница.

Уже рассвело, но, судя по звукам за окном, побудки ещё не было, и Анна решила в оставшееся до неё время погулять по затянутому муравой монастырскому двору. Плотная кудрявая мурава так манила поваляться в её упругой пышности. Но блаженно сминали её, барахтались в ней перед дождём кони, монахини же поспешно проходили через двор по выложенным белым камнем дорожкам.

Сейчас во дворе не было ни одной чёрной фигуры, но у певческого дома уже паслась стреноженная лошадь, и ворота монастыря были распахнуты – в проёме их румяным яблоком висело солнце.

«Кто-то пожаловал спозаранку», – отметила Анна без всякого любопытства – гостей в монастыре бывало много – и, оставив на крылечке постолы, шагнула в седую от росы траву. Ступни словно обдало кипятком, Анна взвизгнула и, почти не касаясь травы, понеслась-полетела в дальний конец двора, к саду, к зарослям бузины и малины, что скрывали его от посторонних глаз.

– Не от глаз это, – говорила Манечка, – от зайцев и всяких грызунов: они бузины и малины боятся.

Из этих-то неприступных для грызунов зарослей навстречу Анне выскользнули два длинных узких зверька, не обращая внимания на неё (она застыла при их появлении), а может, и нарочно для неё затеяли игру в догонялки, свивались кольцами, переплетались косичкой, высоко подпрыгивали, сверкая ярко-белыми грудками, тёмно-коричневые, блестящие, с круглыми лукавыми мордочками. «Ласки», – догадалась Анна и тихонько свистнула. Зверьки шмыгнули под лопух – и их как не бывало.

И будто восполняя Анне утрату, закружилась, застрекотала над садом нарядная сорока, её поддержала другая, потом третья. Удивлённые или напуганные чем-то, они вскоре оставили сад и, примостившись на кустах бузины, принялись обсуждать увиденное.

«Чудо какое! – засмеялась Анна. – Как прекрасно вставать на рассвете. Только бы не ударили в било. А это время моё! Как жаль, что прежде не догадалась: ранние вставания принесут хоть немножко свободы».

Среди многочисленных неприятностей монастырской жизни самой непереносимой была для неё необходимость рано вставать. Монастырские насельницы [24] Насельницы – жительницы. спали очень мало: по три-четыре часа в сутки и то не подряд. Анне удавалось немного больше, и всё-таки она не высыпалась постоянно и дремала на ночных службах. Впрочем, не она одна, потому и назначалось инокиням послушание – будить задремавших.

«Матушка Ксения может не спать несколько суток и не выглядит усталой, работает наравне со всеми, а потом ещё пишет или читает – вот бы мне так». Анна наклонилась и окунула в росу руки. Их обожгло почти так же, как ступни. Она потерла мокрыми ладонями щёки, и они запылали, как от печного жара. Вспомнилось, что матушка Ксения оставляет на ночь в траве рушники, а утром обтирается ими, советует всем так делать, но вот этого-то как раз никто и не выполняет, не считая послушанием. А в силу росной земли поверили даже нелюдимки старицы: ставят с вечера глиняный кувшин, полный воды, на заре выбирают из-под него землю и к больным ногам прикладывают.

Анна восхищалась настоятельницей: столько всего она знает, столько всего умеет, а главное – иконы пишет, как заправсткий иконник. Успенский храм в монастыре одна расписала, по обету, получив на то разрешение у епископа. Фрески, словно луг в цвету, манят озорной яркостью, и радостны на них события из жизни святых. Невозможно было поверить, что, расписывая храм, матушка Ксения строго постилась, принимала пищу только по субботам и воскресеньям. Как от голода не кружилась у неё голова, там на высоте? Но спросить об этом настоятельницу Анна не решалась, а восторга своего скрыть не могла и в ответ услышала, что фрески – лишь скромное подобие тех, какие создал великий иконник Андрей Рублёв в Звенигороде для князя Юрия, дяди Василия Васильевича.

Великий иконник! Никогда прежде не приходилось Анне слышать такого сочетания. Никогда не произносилось при ней слово «великий» с таким почтительным восхищением. Великим мог быть князь. За звание это сражались, его оспаривали, его мечтали унаследовать. За него отец боролся с дядей, превратившимся из-за желания стать великим князем в злейшего врага. Слово «великий» (прекраснейшее из слов!) давало право на власть и на почести. Его произносили с гордостью великие, а все остальные – подобострастно, унижённо, завистливо. Непривычное сочетание меняло смысл сказанного: иконник поднялся над князем и снизошёл до него, чтобы расписать храм, и победа его была бескровной.

Великий иконник Андрей Рублёв! Андрей Рублёв – первое имя иконописца, которое стало известно Анне.

Она молилась перед иконами, любовалась ими. Ей всегда хотелось знать, кто же создал их, не раз спрашивала и никогда не получала ответа. Мать отмахивалась: какая разница, суть в самом образе, а не в том, кто его писал; братья не скрывали, что это их не занимает, отец же, по слепоте своей, забыл, как выглядят даже домашние иконы. И лишь матушка Ксения, не затрудняясь, называла имена. Анна узнала, что писали образы не только безвестные монахи и не помнящие родства миряне-изографы, как полагала её мать, но даже митрополиты и апостолы. Оказалось, что Чудотворную икону, которую с детства она знала как Богоматерь Владимирскую, написал евангелист Лука, а потом список с неё сделал игумен монастыря, ставший позднее митрополитом – святой Пётр. Список этот звался Богоматерью Максимовской и был одной из главных святынь московского Успенского монастыря, но только матушка Ксения смогла объяснить: Максимовской икона зовётся потому, что игумен Пётр подарил её митрополиту Максиму. Однако святые иконники жили во времена незапамятные, даже от святого Петра отделяло Анну почти полтора века. А великий Рублёв, о котором она никогда не слышала в своём доме, написал икону «Преображение» для её отца. Небольшая, многофигурная, находилась она в покоях отца и была его любимой. Её он каждый раз брал с собой в походы, с неё заказывал для сыновей списки.