Ирина Красногорская - Великая княгиня Рязанская

– А как же икона святой Евфросинии?

– Да не стоит это всё простых радостей жизни. Ох, как я хочу ребёнка. Боже, Боже мой! Понять не могу, отчего эта мерзавка решила избавиться от своего. Позора испугалась, нищеты? Но что значат они по сравнению с радостью материнства! Сжечь бы её, подлую, в срубе, но нет, пусть мучается, пусть о смерти денно и нощно мечтает. Она ведь рубашку у тебя выпросила, чтобы верёвку сделать. Она преступница. Она мученица. И я завидую ей. Да, да! Потому что она осмелилась любить.

Настоятельница ходила по келье, туда-сюда, туда-сюда. «Мечется, словно недавно пойманная рысь, – подумала Анна, – а ведь она и в самом деле в клетке, и путь на свободу ей закрыт».

– Ты успеешь ещё вернуться в эту клетку, – усмехнулась настоятельница, – когда пресытишься жизнью, когда исполнишь свой долг любви, супружеской и материнской. А сейчас одевайся и собирай пожитки. И не мешкай – силой выдворю. – Она присела на топчан и задумалась.

Анна принялась собираться. Всё у неё валилось из рук, громыхнула иконой, вынимая из киота. Настоятельница вздрогнула:

– Ты береги её. Удивительное, думаю, неповторимое творение. Сколько раз в твоё отсутствие я приходила полюбоваться ею, и всякий раз казалось, не на икону смотрю – в зеркало заглядываю. И совсем недавно поняла: икона эта хотя и византийского письма, но не древняя, просто по образу древней сработана, а писана она с тётки твоей Анны, которая тоже не успела прожить свою женскую жизнь, умерла рано, да ещё в чужой стороне, и детей у неё не было. Вот и выходит, что и за неё ты должна познать радость материнства, долюбить…

– Я попробую, – сказала Анна и всхлипнула, – попробую. Но писать тоже буду, и напишу святую Евфросинию. А этот образ дарю тебе. Молись за меня, матушка, – и она поцеловала настоятельнице руку.

Вопреки Анниному опасению её нежданному приезду домочадцы не удивились, а только обрадовались. Мария Ярославна, оказалось, отправила в монастырь гонца – со дня на день ожидали сватов из Переяславля Рязанского. И женская половина княжеского терема так была занята подготовкой к их встрече, что про Анну во всей этой суете вроде бы и забыли. Она слонялась по хоромам и по подворью и не могла найти себе занятия, и никто не собирался вовлекать её в какое-нибудь дело. Попробовала рисовать, но не заладилось – мешали тревожные думы. Сколько себя помнила, она мечтала стать великой княгиней Рязанской, и вот до осуществления мечты остались считаные дни – и нет радости, а главное, исчезла любовь к мальчику, которого она, а за нею и все её близкие называли «суженым». Анна пыталась представить его лицо, но навязчиво вспоминались почему-то красные сапожки и та ночь, когда душила его в своих богатырских объятиях Ледра.

Анна отыскала каморку, где, по её представлению, обитала соперница, но дверь была заколочена. Спросила осторожно у Марьюшки, но та считала полотенца в приданом, и важнее этого дела для неё ничего не было, лишь отмахнулась досадливо. А мамка, прощённая и вновь приставленная к своему дитятку ненаглядному, ответила неопределённо:

– Должно, со двора съехала: княжичи-то в силу вошли.

«Уж не отправилась ли она с великим князем в Переяславль, – ревниво подумала Анна. – Если так, то сгоню, непременно сгоню, как напакостившую кошку».

Наконец приехали рязанские сваты и с ними князь. Мамка, оглядев его, сказала уверенно, с одобрением:

– Великий князь, Василий Иванович, в силу вошли.

Анна силы не заметила: князь был щуплым, невысоким, будто и не вырос за два года, с мелкими чертами лица, остроносенький – не дурной, но неприметный. Она смотрела на него из окна светёлки. Встречать его ей не разрешили: князь ведь не был больше домочадцем и приехал сватать, как посторонний, и встречали его, как постороннего. Только Марьюшка забылась и расцеловала Василия. А князь Иван поздоровался подчёркнуто сухо и, запамятовав о давнишнем сговоре, собрал вдруг совет из родственников и самых доверенных приближённых, чтобы решить, давать ли согласие на брак. Собравшихся поступок князя обескуражил. Кто-то из бояр напомнил, что был прежде сговор, что великие князья Московский и Рязанский крест целовали.

– Дававших клятву нет теперь в живых, – спокойно возразил Иван, – да и когда они клялись, сестры моей ещё на свете не было.

– Но сговор, Ванечка, Иван Васильевич, – перебила Мария Ярославна, – в Переяславле скреплялся. Неужели ты не помнишь?

Князь отрешённо молчал, как замолкают, пережидая посторонний досадный шум, и продолжил, оставив вопрос без внимания:

– Сейчас не с Рязанью крепить нам союз надо и не с Ордой, а с Западом. Да. И я жалею, что у меня одна сестра. Польский король…

– Не хочу за королевича! Почему без меня решаете? Это несправедливо! Такой позор князю. За что?

Иван смотрел на сестру с радостным изумлением:

– Мою сестричку и монастырь не исправил – опять под дверями подслушивала. Что с такою делать прикажете?

– Выдать её за князя рязанского без промедления.

– Жаль с такою княжной пригожей расставаться, да не в Польшу, чай, рвётся, в своей, русской, стороне остаётся. Отдадим.

На том и порешили.

Венчались в самую стужу, 28 января 1464 года, в соборной церкви Успения Богородицы. Хотя от княжеского терема до собора было не более ста шагов, добирались до него на лошадях – невеста в крытых санях, увешанных соболиными шкурками и лисьими хвостами, жених – верхом, гости, кто как мог.

В соборе было жарко натоплено, да ещё горели и чадили многие сотни свечей, народу набралось столько, что и на паперти стояли впритык. Не только венчающиеся, но и гости сбросили шубы.

Анна освободилась от своей собольей (это был свадебный подарок Юрия), но не почувствовала облегчения: её свадебное платье весило больше пуда, столько на него усердные вышивальщицы нашили самоцветов и жемчуга.

– Срам какой, – возмущалась мамка, – платье чуть ли не тяжелее невесты, до чего девку извели в монастыре – кожа да кости, краше в гроб кладут. – И принялась подкладывать под платье толщинки. Мария Ярославна обеспокоилась, как бы не заметили этого обмана сваты: невеста в брачной опочивальне должна была раздеваться прилюдно.

– Да сыму я, сыму наряд так, что никто и не заметит, – успокоила мамка, – и к рубашке нательной пришью немного.

– Ох, ладно ли? – сомневалась Мария Ярославна, но мамку не остановила.

Анна от этих ухищрений заметно потолстела, но и ноги едва передвигала, ещё и высоченные, почти что в локоть каблуки мешали.

«Скорее бы все это кончилось, – думала она, когда её с суженым водили вокруг аналоя. – Хорошо ему небось, нет толщинок, и свадебный кафтан меньше моего наряда весит». Подумала и посмотрела на жениха: он тоже заметно потолстел и едва брёл. И ещё заметила, что он бледен, так бледнеют в церковной духоте перед тем, как рухнуть в обморок, а поняв, как ему плохо, больше о себе не думала.