Ирина Красногорская - Великая княгиня Рязанская

– Куда надо, туда и везут, – смешался князь, – да мы сейчас спросим, – и подозвал дьяка, сопровождавшего обоз.

– Так в Москву, – объяснил дьяк. – На кормление. Четыре раза в год большие обозы и помесячно малые. Восемь лет уже возим. Как тебя, князь, забрали туда, так и возим.

– Он же, почитай, уже год, как здесь!

– Так-то оно так, – согласился дьяк, – да приказа не было, чтобы не возить, и Москва требует…

– Москва требует, – передразнила Анна и вдруг крикнула грубо, властно: – А ну поворачивай! – и встала в санях, удивительно похожая в эту минуту на бабку свою, Софью Витовтовну.

Дьяк мешкал.

– Ну что стоишь? – сказал князь. – Выполняй приказ великой княгини Рязанской, да поживее.

– Поворачивай! – победным кличем разнеслось над заснеженными равнинами, над застывшей Вожей. – Поворачивай!

Молодым не дали отдохнуть с дороги – сразу повели к застолью. Шли по узким, плохо освещённым переходам, винтовым скрипучим лестницам. На ходу Анну обнимали, тискали, целовали какие-то шумные хмельные женщины. Она решила, что это новые родственницы, и терпеливо сносила их неумеренные ласки. Своими яркими румянами женщины запятнали Анне лицо, правда, она этого не заметила, кто-то осыпал колким овсом, и он попал ей за ворот. А самая старшая, встретившая молодых на пороге трапезной, вдруг метнула горсть монет. Увернувшись – летели монеты прямо в лицо, – Анна поймала пару, зажала в кулак, на всякий случай, не зная, что с ними дальше делать.

В трапезной было тесно от пирующих. И те не сразу прекратили жевать при появлении молодых, и шум стих не сразу. Анне показалось, что она непрошеной гостьей попала на чужой пир. Но молодых посадили во главе стола, заставленного яствами, которые были уже изрядно тронуты, блюда перед пирующими нечисты, и прямо на дорогой скатерти громоздились груды костей и объедков.

Заметив недоумение Анны, сидевший рядом с князем боярин сообщил с гордостью:

– Пятый день пируем, вас дожидаючись!

«Ничего себе, – подумала Анна, – сколько же они за это время княжеских припасов извели. В Москве лишь день пировали, и то матынька сокрушалась, что дорого обошлось».

– Гулять так гулять! – веселился боярин. – Рязанцы – народ щедрый: что есть в печи – на стол мечи. Эй, слуги, перемену молодым!

«Кто же это такой, что же он распоряжается, как хозяин, а великий князь сидит, словно не у себя дома?»

Принесли новые кушанья. Анне очень хотелось есть, но не пришлось: гости-хозяева насытились за пять дней, а может, и за неделю, и желали речи говорить, желали подарки дарить и целовать за них княгиню в обе щеки. Она уже не думала о еде – хотела лишь спать, спать, спать, поскорее нырнуть в сон от этих подношений, которые уже не радовали, от чужих горячих и липких губ, от тошнотворного запаха перегара, лука и чеснока. И вдруг на неё будто водой плеснули, отогнали дрёму: перед ней стоял немолодой уже татарин, говорил по-русски витиеватое приветствие и смотрел на неё так, как никто никогда прежде. И хотя Анне прежде не приходилось видеть подобного, обращённого даже на другую, взгляда, она поняла: так смотрит на женщину мужчина, когда её желает.

А татарин говорил:

– Я приготовил свои подарки, не видя тебя, великая княгиня, и теперь понимаю, что они не достойны твоей небывалой красоты. Но нечего мне сейчас прибавить к ним, кроме любимого иноходца. Прими его, лучезарная княгиня. Правда, он горяч и не привык к чужим рукам. Однако, если великий князь разрешит, я попробую приучить его к тебе.

– Нет! – воскликнул Василий. – Нет! Да и конюшни мои забиты скакунами – лишнего стойла не найдётся.

Татарин низко поклонился и, не поцеловав княгиню, отошёл на своё место.

«Смешной, – думала Анна о князе сквозь дрему, когда мамка раздевала её в опочивальне, – от иноходца отказался, посмотрел бы на него сначала».

Мамка, поворачивая её, словно куклу, вспоминала гостей и подарки, осуждала:

– Боярыня Феодосия, та, что деньги метнула (монеты как раз выпали из рубахи на ковёр), тётка князя – баба прижимистая: только рушники и подарила, да и те сурового полотна. А у татарина этого, хана Касима, губа – не дура: разглядел мою ласочку. А он, старый хрыч, толк в бабьих прелестях понимает. В гареме у него девки красивые, да и наложниц недурных, сказывают, десять сороков держит, а то и больше. Будь у тебя на палец сальца побольше, он не то что коня, табуна бы не пожалел.

Мамка ущипнула Анну за бедро. Та взвизгнула и нырнула в постель.

– И этот, с голубыми буркалами, – продолжала мамка, собирая одежду, – ну князь Пронский, тоже прикипел. Ох, мужики, мужики, и невдомёк им, что ты у меня – яблочко незрелое, позднее. – Мамка засмеялась, провела по Анниной спине горячей рукой:

– Худышка моя! С гуся вода – с Анночки худоба.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Восет – в недалёком прошлом.

Ложница – спальня.

Рясная – крупная, яркая, обильная.

Благостить – кричать благим матом.

Собиный – милый, дорогой.

Уросить – упрямиться, упираться, капризничать.

Братич – сын брата.

Махоточка – маленькая миска

Оберемок – охапка.

Шушпан – верхняя одежда.

Изурочить – сглазить, навести порчу.

Позастить – заслонить, загородить свет, лишить временно зрения.

Аксамит – бархат.

Алтабас – персидская парча.

Балты – народ, живущий на побережье Балтийского моря.

Святотатка – богохульница.

Узвар – компот.

Сурожский – шёлковый.

Смердящий – вонючий.

Шурпа – бульон, в данном случае жидкая часть похлёбки.

Стасидия – место в храме, предназначенное для сидения.

Одигитрия – одно из изображений Богоматери.

Челядь – работники по двору.

Насельницы – жительницы.

Муровать – строить из камня.

Ряднинка – грубый холст, идущий на мешки.

Тафта – шёлковая ткань.