Ольга Елисеева - Лев любит Екатерину

Румянцев всполошился, отдал своего медика. А Федора потрепал за ухо, молодец, не побоялся к самому командующему идти, и вынес шесть бутылок джина. Но запорожцам запретил показывать, они, ироды, сами выпьют. Врач осел в палатке у Потемкина, достал хину. Сначала мешал ее с джином, а потом уж с водкой.

Медленно-медленно шел Гриц на поправку. Только когда почти все силы из организма вытекли, тогда перестала его бить лихоманка. Осунулся, почернел, треть веса сбросил, что при его росте превратило добра молодца в волчью сыть. Федя все это время сидел около него.

– Батюшка, барин, не помирайте, один вы у меня.

– Не бойся, рано мне еще, – голос Григория был слабоват, улыбка… вот только улыбка и осталась.

Но стоило силам прибавиться, тут же возвращалась и болезнь. Доктор уже устал пускать кровь. А Грицу все не хотелось прибегать к последнему казацкому утешению. Но запорожцы настояли. Прогнали эскулапа и взялись за лошадиную мочу. Федя принес бутыль от Тигра. Так ему казалось благороднее. Все-таки не какая-нибудь кляча! Разбавляли зелье водкой, чтобы не слишком противно пилось. С первого раза пациента вырвало, со второго тоже. Потом превозмог себя. И через пару дней полегчало.

Когда встал, то сказал, что против лошадиной мочи никакое сен-мартеновское заклятие не выстоит. Ведь по лагерю уже ходил слушок о сожженной бумажке.

Совсем, совсем тихо было у Силистрии, когда в первых числах января прискакал курьер из Петербурга и привез почту. Фельдмаршал послал за Потемкиным, чего обычно не делал.

– Вот, сударь мой, и вам депеша.

– От кого? – не понял Гриц. Ему на адрес командующего никто не писал. Это он передавал письма императрице через сестру Румянцева графиню Брюс, свою старую знакомую.

– Сами увидите, – оборвал его граф. – Берите не мешкая. В письмо ко мне запечатано, – и, заметив, что руки у подчиненного дрожат, сам пошел к пологу в шатер, чтоб задернуть. Лишние глаза тут не нужны.

Между тем Потемкин держал конверт и не знал, как сломать печатку. Потом все-таки справился, развернул лист, строчки поплыли перед глазами. Успел прочесть начало и конец. Ничего не понял. Голова шла кругом.

Не обращая внимания на Румянцева, сел. Это надо же так забыться!

Старик с добродушной усмешкой наблюдал за ним из угла. Ждал, пока Григорий перечитает.

– Мне, батюшка, надо большое донесение в столицу отправлять. Поедете с докладом, – наконец сказал он. – Вижу, пора расставаться.

Грица качнуло. Ничего такого в письме не было. Его никто никуда не звал.

– Поезжайте, – молвил граф. – Даже если обманетесь, хоть моим приветы передадите.

Оба уже знали, что не за приветами едет генерал.

Мраморный дворец князя Григория Орлова остряки именовали Эскуриалом. Он годился не для балов, а для рыцарских процессий с факелами. Квадратное здание прогибало под собой набережную, и она стонала, не в силах вынести такую тяжесть. Но строгая каменная отделка предавала его облику ясность и торжественную грусть.

Язык не поворачивался назвать эту усыпальницу домом. Помпезный, холодный склеп, куда снесли останки бывшего фаворита и запечатали, не заботясь о том, что человек еще жив.

Жив… хотя сам в этом не верен. Ходит по пустым залам, задавая себе вопрос: «я ли? Со мной ли?»

О таком ли доме он мечтал? Нет – о шумном, веселом, с низкими тесовыми потолками, с кучей детей, со сворами легавых и запахом блинов по утру. О таком, как был у его отца Григория Николаевича и матушки Лукерьи Ивановны, где росли пятеро своих лоботрясов да еще кормилось с десяток дворовых и соседских ребят. То был дом! Старый, осадистый, весь в лопухах и зарослях смородины. То был дом! Полная чаша. Всякий ему гость, всякому он защита.

И в Питере имелся такой теремок. У ближайшей родни – Зиновьевых. Матушкин брат Николай Иванович наплодил целый клан – хлебосольный, разгульный, с молодецкой удалью и с нехитрыми добродетелями. Семьища, которую Гришан обожал и которой был предан всеми потрохами.

Николай Иванович служил помаленьку, а когда племянники полезли в гору, оперился, стал генерал-поручиком, сенатором и даже столичным обер-комендантом. Чины немалые. И все бы хорошо, кабы не умер прошлый год, а за ним и жена побежала. Сыновей они уже подняли – по нынешней войне все пятеро далеко. А вот дочка Катюша – девица на выданье. Гришан не сразу осознал, что теперь забота о сироте – его дело. Он самый старший в семье.

Ох, и не любил Григорий быть крайним. Не терпел ответственности. Тем более за других. А тут такой деликатный случай. Катюша, она ведь общая любимица. Одна девочка на десятерых братьев, родных и двоюродных. Тут тебе никто не поможет, а спросить спросят, все девять, с пристрастьем.

Князь Орлов взялся за дело основательно. Отправил в дом Зиновьевых своего управляющего женевца Пикте, велел барышню немедленно перевезти в Мраморный дворец, устроить, как принцессу в заколдованном замке. При ней непременно иметь мадаму средних лет, по происхождению лифляндскую немку, с хорошими рекомендациями и отменно некрасивой наружностью. Последний пункт важен. Девице жить в доме у молодого мужчины, тут Гришан крякнул и глянул на себя в зеркало, с известной репутацией, в подробности вдаваться не стал, а потому мадама здесь – первое дело.

Свалив заботы на Пикте, Орлов забыл о Катюше – других ему дел нет? – и вспомнил о ней, только через пару месяцев, когда лицом к лицу столкнулся в гулких комнатах Мраморного дворца. Он бродил. Она бродила. И никак не могла отогреть озябшие руки.

– Странный у вас дом, братец, – молвила девушка. – Двести пятьдесят человек челяди, а тихо, как на кладбище. И пусто. Где они все?

– А их дворец сожрал, – ни мало не смущаясь, ответил Гришан. – Он голодный. Кто в него ни войдет, всех в стены затягивает. Скоро и нас с вами съест.

Зиновьева взвизгнула.

– Вы это правда?

Орлов кивнул и, больше не обращая на нее внимания, побрел дальше. Он и сам не знал, правда ли, нет ли? Минутами казалось, что правда. Наплывала на него какая-то чернота, и Григорий плохо понимал, кто он, где находится, что вокруг.

Как случилось, что они с Като, десять лет прожив вместе, вдруг стали одиноки? Осиротели. И хоть были рядом, не могли больше протянуть друг другу руки. Куда девалось то большое чувство, в котором, мнилось, можно искупать весь мир? Они им захлебывались, пили и все равно еще оставалось напоить других. А потом оно ускользнуло через трещину в сухой земле. Смерзлось. Сколько не давил из себя Гришан, все получалось по чайной ложке на великие праздники.

После переворота он очень хотел жениться на Като. Братья за это стояли горой. Она, казалось, тоже не возражала. «Подождем коронации, – был ее ответ. – Если все толки к этому времени улягутся и дворянство поддержит… Поверь, ничего на свете я не желала бы больше…»