Александр Прозоров - Любовь литовской княжны

Дмитрий Иванович отпустил княжича и повернулся к слободе, опершись обеими руками на край стены. Глубоко вздохнул:

– Мне жаль, что я так рано лишаю тебя детства, сынок. Но судьба безразлична к нашим желаниям и надеждам. Завтра я спрошу твоего согласия снова, но токмо уже при всех московских боярах, мамках и знатных гостях из иных земель. Я надеюсь, ты ответишь мне достойно, как надлежит урожденному князю из ветви Ярославичей и наследнику московского престола. Ты понимаешь меня, княжич Василий Дмитриевич?

– Хорошо… батюшка… – полушепотом согласился мальчик и громко шмыгнул носом. – Я понимаю…

Весна в сем году выдалась поздняя. Только в середине марта лопнула ледяная корка, укрывающая реку под кремлевскими стенами, сдвинулась к излучине и собралась там в высокий затор, целую неделю перекрывавший течение реки. Вода поднялась так высоко, что плескалась даже внутри крепостных стен, в нескольких местах подняв мостовую и затопив подклети. В слободах же – там и вовсе всплыли многие дома, снесло сараи и местами раскидало плохо закопанные частоколы.

Но однажды ночью ледяная плотина прорвалась – и уже к утру улицы стали просто раскисшими, дома всего лишь мокрыми, а Москва-река вернулась в русло, удивляя людей своею девственной чистотой. Ледоход внезапно закончился – и только редкие льдинки напоминали о том, что зима царствовала везде и всюду не так уж и давно.

Купцы, корабельщики, рыбаки принялись спускать свои посудины на воду и снаряжать для нового сезона: ставить мачты, натягивать канаты, проверять конопатку, закладывать весла, снаряжение, дорожные припасы.

Ладья ордынского посла – за зиму тоже хорошенько просмоленная, прокрашенная олифой, обновленная и похорошевшая – заплескалась на речных волнах еще в конце марта. Подведя корабль к причалу, слуги застелили его на корме коврами, в нижних светелках обили борта и перегородки кошмой, после чего без спешки загрузили носовые кладовые. Часть трюмов – из княжеских амбаров, часть – со складов Ордынского подворья.

В первые дни апреля судно уже было готово в дорогу, и седьмого числа мурза Карач первым поднялся на борт, расположившись в кормовой надстройке.

Княжич с отцом и свитой появились на причале около полудня. Трое хорошо одетых холопов стали деловито разгружать кибитку – крытый серой парусиной длинный возок. В жилые комнатки на корме переправились два крупных сундука с окованными железными полосами углами и один сундучок небольшой, обшитый медью и украшенный костяными накладками поверх лакированной дубовой древесины. И сверх того – пяток мягких тюков с какими-то вещами.

Ведь Василий Дмитриевич отправлялся в Орду вовсе не в неволю, а гостевать! И посему, само собой, снарядился в дальний путь с вещами, одеждой и личными слугами. Да и одет был соответственно: алый шерстяной плащ с собольей опушкой, из-под которого проглядывали шитая золотом ферязь и сверкающая самоцветами пряжка ремня, а также толстая драгоценная цепь на шее. Голову мальчишки грела бобровая шапка с рубином на лбу, на пальцах сверкали перстни, на запястьях – браслеты. Издалека видно – отрок из знатного рода! Такому лучше сразу низко кланяться и постараться не дерзить.

– Надобно года три вытерпеть, сынок, – негромко сказал великий князь. – Или хотя бы два. А там видно будет…

Княжич сглотнул и тихонько кивнул.

Отец и сын крепко обнялись, постояли так несколько мгновений, отступили друг от друга.

К чему долгие расставания? Главное прощание случилось еще вчера, во дворце. На причале же Дмитрий Иванович княжича просто проводил.

Василий поджал губы и, стараясь сохранить хотя бы внешнее спокойствие, поднялся по белым широким сходням на ладью.

Корабельщики торопливо затянули на борт снятые с причальных быков канаты, гребцы толкнулись от близкого дна веслами, затем быстро заняли свои места на банках. Широкие лопасти вспенили прозрачную воду – и ладья величаво выкатилась на стремнину реки.

Ордынский посол закинул руки за спину и широко улыбнулся. Он пребывал в прекрасном настроении. В трюме ладьи находилось восемь тысяч наконечников для стрел, восемьсот копейных пик и восемьдесят великолепных булатных клинков для ордынской армии. В нижних комнатах сидели в просторных клетках два драгоценных двинских сокола, направленных от князя Дмитрия в подарок царю Тохтамышу.

Но самое главное – он вез своему господину мир, вечный мир! Самый твердый из всех возможных! Ибо его подкрепляла голова наследника московского престола…

Мурза Карач покосился на мальчишку, крепко вцепившегося пальцами в борт корабля и смотрящего на проплывающие мимо кремлевские стены. Усмехнулся, подошел к нему и встал рядом. Положил ладонь на плечо:

– Не грусти, Василий Дмитриевич. Впереди тебя ждут только радости, а вовсе не испытания, – сказал он. – В родном доме сидеть, рядом с отцом да матушкой, оно, конечно, хорошо. Но в неведомых странах, в дальних путешествиях жить завсегда интереснее! Много увидишь, много узнаешь. Сюда вернешься уже не наивным чадом, а мудрым бывалым мужем, всем прочим на зависть. Не печалься. Все, что ни делается, оно завсегда к лучшему.

Княжича, сладко почивающего с головой под одеялом, разбудил переливчатый колокольный звон, которым сотни столичных церквей созывали прихожан к заутрене. Василий широко зевнул, потянулся, перекатился на край постели, зевнул снова и наконец все-таки откинул тонкое войлочное одеяло из верблюжьей шерсти.

В ордынских землях вообще чуть ли не всё было из шерсти: шерстяные постели, плащи, рукавицы и сумки; ковры на полах, кошма на стенах; войлочные попоны, войлочные штаны, сапоги, шапки, душегрейки. Даже доспехи, и те татары делали из войлока! Причем, нужно отдать должное,прорубить такую броню было отнюдь не просто. Войлок в палец толщиной держал удар не хуже легкой кольчуги. Если же надеть кольчугу поверх войлочной брони – воин становился и вовсе практически неуязвимым.

То, чего не получалось сделать из шерсти,татары мастерили из земли и шкур: лепили из глины кирпичи, каковые сушили на солнце, а потом возводили из этой сыромятины стены; крыши покрывали соломенными связками, местами же и вовсе конскими шкурами. Вот только перекрытия в домах, особенно больших, хочешь не хочешь – а сооружали из бревен, сплавленных из далекой и богатой северной Руси. И чем солиднее и знатнее хозяин, чем роскошнее его жилище – тем больше в нем было древесины. Кто-то обходился на весь дом десятком слег – только-только чтобы крыша над головой держалась, а кто-то крыл черным, пропитанным дегтем тесом всю кровлю, делал деревянное крыльцо с толстыми резными столбами из цельных бревен, да еще и полы возносил высоко над подклетью, выстилая их стругаными сосновыми досками, глянцево поблескивающими от янтарной олифы. И уж самая высшая роскошь – это окна из радужно переливающейся слюды, заправленной кусочками размером с ладонь в медные рамы и для пущей надежности залитой на стыках свинцом.