Татьяна Стекольникова - Наваждение

– Ты что? Куда? – эту интонацию Гр-р я знаю, и у меня самой в ответ перехватывает дыхание.

– Звякают…

Гр-р нашаривает где-то у себя за спиной футболку и не глядя швыряет в корзину. Теперь слышен только стук колес, и я вдруг понимаю, каким сладострастным может быть мерное покачивание вагона.

– О, ты прекрасна, возлюбленная моя, ты прекрасна! – вполголоса говорит Громов, почти шепчет. – Ласки твои лучше вина. Пленила ты сердце мое одним взглядом очей твоих, одним ожерельем на шее твоей. Сотовый мед каплет из уст твоих, мед и молоко под языком твоим, и благоухание одежды твоей подобно благоуханию Ливана!

Песнь песней… Я слушаю импровизацию Громова и чувствую себя розой Шарона, той самой библейской красоткой, что всходила на ложе Соломона. И пока Гр-р не начал меня целовать – если он приступит к этому процессу, я не смогу произнести ни слова, – шепчу ему на ухо свою интерпретацию ветхозаветных строк:

– Прекрасен ты, возлюбленный мой! Левая рука твоя у меня под головою, а правая обнимает меня. Положи меня, как печать, на сердце твое, как перстень, на руку твою: ибо крепка, как смерть, любовь…

Любовное соитие не изменилось за три тысячи лет…

Я проснулась оттого, что поезд стоял. Завернувшись в одеяло, я чуть-чуть отодвинула штору и принялась смотреть в окно. Наш СВ по-прежнему далеко от здания вокзала, виден лишь безлюдный, узкий и плохо освещенный перрон. Стоим уже минут десять. Громов спит, ему явно тесна вагонная полка. А еще не хотел меня отпускать… Я полюбовалась на античный профиль Гр-р и снова повернулась к окну. Два мужика бежали к голове поезда, таща здоровенный чемодан за палку, продетую в чемоданную ручку. Чемодан съезжал то в одну сторону, то в другую, врезаясь то в одного бегущего, то в другого, и нагло мешал мужикам бежать. Не успела я удивиться, что мужчины со строптивым чемоданом передвигаются молча, как один из них на весь перрон проорал, что он думает о чемодане, поезде и той, которая заставила его ехать.

Я пожелала мужикам благополучно загрузиться в какой-нибудь вагон, и скоро поезд тронулся. Мимо меня проехал двухэтажный, начала прошлого века, вокзальчик. Фигурная кирпичная кладка. Когда-то стены были красные, позже кирпич забелили. Справа и слева вокзальное здание украшают одноэтажные крылья, увенчанные карнизом. Карниз тоже из кирпича, с ажурными выемками и напоминает балюстраду. С торцов здания и в центре написано: «Камышлов». Так, полдороги до Екатеринбурга проехали… Я еще успела рассмотреть старинные огромные круглые часы, висящие на кронштейне над входом в вокзал, и Камышлов стал моим воспоминанием.

Мы ехали под звездами, сквозь черный лес, пересекая неширокие речки, блестевшие, как слюда. Иногда лес обрывался, и поезд несся по серо-синему пустому пространству, расчерченному черными тенями. Я неслась вместе с поездом, но иногда мне казалось, над ним, стоило мне подумать о том, что ни одно мое путешествие не было похоже на нынешнее – даже отдаленно. Даже в мечтах…

Гр-р вздохнул и повернулся на своей полке. Я решила, что будет совсем неплохо, если он увидит меня во сне. Скажем, бегу я по берегу океана… Линия прибоя бесконечна… Солнце, яркое синее небо, зеленые волны с белыми гребешками пены, золотой песок… И я – нагая и невозможно прекрасная! И он – догоняет меня, безумно желая! Полюбовавшись на картинку, я отправила ее Громову – пусть приснится ему такой сон!

Не успела я растянуться на своей полке, чтобы попытаться уснуть, как с воплем со своего места взвился Гришка.

– Какой кошмар! – Громов сидит, закрыв лицо руками.

Какого лешего? Это я, нагая и прекрасная, – кошмар?

– Нина, я тебя разбудил своим ревом… Я не кричал во сне двадцать лет…

Я знала, почему двадцать… Тогда случилось самое страшное событие в жизни Громова – погибла его жена.

– Расскажи, что тебе приснилось.

– Сначала океан – огромная мерзкая зеленая лужа, а в ней плавают обломки пенопласта. И ты бежишь по песку. Очень медленно, как-то нереально. Обнаженная. Такая красивая! И я должен тебя догнать, иначе умру от возбуждения. Бегу изо всех сил, но все равно остаюсь на месте, а ты все дальше… И тут вижу, что справа и слева от меня толпы мужиков. И все несутся за тобой – отвратительно голые. И самое жуткое – они бегут и вот-вот тебя догонят, а я хоть и выбиваюсь из сил, не могу сделать и шага. И сам я голый, и в ужасе, что у меня пистолета нет, чтобы их всех перестрелять. А Скворцов со Шпинделем чешут впереди этой своры – только задницы волосатые сверкают – и вот-вот тебя схватят!

Какого лешего? В моей картинке не было никаких мужиков. Маг-недоучка! Надо было подсознание Гришкино отключить… Забыла, что благими намерениями вымощена дорога в ад?

– И я знаю, почему такой сон, – продолжает Гр-р. – Ты зачем со Шпинделем на вокзале обнималась? Шептались еще! Все время об этом думаю…

Ад опустел, все демоны пришли сюда оттуда, как говорил великий Шекспир.

– Нашел к кому ревновать! У нас же с ним – вечный бой.

– Обняла же ты его ни с того ни с сего?

Оказывается, прав был Вовка, обещая сцену ревности… Придется прибегнуть к заветному средству…

– Обняла, потому что Шпиндель сказал правду: действительно, ради тебя он готов рыть землю. За что и получил поощрительный приз. Но тебе-то достается суперкубок!

И я сняла халатик с серебряными драконами…

– Предположим, ты все-таки догнал меня, опередив всех…

– Пусть лучше – догнал, перестреляв всех…

– И океан – не лужа с мусором!

– Да. Зимой повезу тебя к океану – Индийскому…

– Договорились. На нудистский пляж!

– С ума сошла? Никаких нудистов! Хрен! И не мечтай! И не смейся! Ты разве не знаешь, что смеющийся рот нельзя поцеловать?

Еще бы я этого не знала, Гр-р! Как знаю и то, что чем больше усилий приложено для достижения цели, тем больше она ценится. Сейчас твоя цель – мои губы, Громов! Вперед, ковбой…

На рассвете мне все-таки удалось перебраться на свою полку – остаток ночи мы с Гр-р проспали, как спрессованные финики: Громов притиснул меня к мягкой вагонной стенке и не дал уйти, убаюкав пением своих любимых романсов.

Не надеясь снова заснуть и чувствуя себя так, как и положено вяленому и сплюснутому финику, я решила прогуляться в туалет и привести в порядок лицо и волосы. Мне удалось выползти из-под Громова и не разбудить его. Своих кроссовок я сходу не нашла, и пришлось залезть в Гришкины. К моему изумлению оба туалета были закрыты, и в прорезях над ручками обеих дверей виднелась надпись «Занято». Более того, из-за дверей доносился плеск воды. Я вовсе не желала, чтобы невесть кто застукал меня в тончайшем шелковом халатике, не оставляющем сомнений в отсутствии чего-либо под ним. Посмотрев на свои ноги в башмаках сорок пятого размера и сообразив, сколько пикантности они добавят к моему образу, я рванула назад в наше купе и принялась напяливать одежду, в которой можно появляться на людях.