Юлия Друнина - Полынь: Стихотворения и поэмы

Редели, гибли русские полки
Был прорван фронт, прорыв зиял, как рана.
Тогда-то женщины, подростки, старики
Пошли… на армию Гудериана.
Шла профессура, щурясь сквозь очки,
Пенсионеры в валенках подбитых,
Студентки — стоптанные каблучки,
Домохозяйки — прямо от корыта.
И шла вдова комбата, шла в… манто —
Придумала, чудачка, как одеться!
Кто в ополченье звал ее? — Никто.
Никто, конечно, не считая сердца.
Шли. Пели. После падали крестом,
Порою даже не дойдя до цели…
Но я хочу напомнить не о том,
Хочу сказать о тех, кто уцелели.
Один на сотню — да, таков был счет,
А счетоводом — сорок первый год…

На Красной Пресне женщина живет.
Нет у нее регалий и наград,
Не знают люди, что она — солдат.
И в День Победы не звонит никто
Смешной старушке в стареньком манто.
Ей от войны на память — только шрам…
Но женщина обходится без драм.
«Я, — говорит — везучая, жива!»
Далекая военная Москва.
Идет в окопы женщина… в манто —
Придумала, чудачка, как одеться!
Кто в ополченье звал ее? — Никто.
Никто, конечно, не считая сердца…

И вот она — родного дома дверь.
Придя с войны, в свои неполных двадцать,
Я верила железно, что теперь,
Мне, фронтовичке, нечего бояться.
Я превзошла солдатский курс наук —
Спать на снегу, окопчик рыть мгновенно,
Ценить всего превыше слово «друг»,
И слову «враг», понятно, знала цену.
Изведала санбатов маету…
Одно не знала — никому не надо
Теперь мое уменье на лету,
По звуку различать калибр снаряда,
Ужом на минном поле проползать,
А если нужно — в рост идти под пули.
(В хвосте за хлебом у меня опять —
В который раз! — все карточки стянули…)
Меня соседки ели поедом:
— Раззява, растеряха, неумеха!—
Меня в свой черный список управдом
Занес, как неплательщицу, со вздохом.
Но главное, что сеяло испуг
Во мне самой и подрывало силы —
Неясность, кто же враг тебе, кто друг:
На фронте это невозможно было…
И все-таки, сейчас, через года,
Я поняла, солдаты, слава богу —
Окопная суровая звезда
В то время освещала нам дорогу.
И все-таки она нам помогла,
Там, где житейские бушуют войны,
Не вылететь из тряского седла
И натиск будней выдержать достойно.
Уметь спокойно презирать иуд,
Быть выше злости, зависти, наживы,
Любить любовь, благословлять свой труд
И… удивляться, что остались живы.

Могла ли я, простая санитарка,
Я, для которой бытом стала смерть,
Понять в бою, что никогда так ярко
Уже не будет жизнь моя гореть?

Могла ли знать в бреду окопных буден.
Что с той поры, как отгремит война,
Я никогда уже не буду людям
Необходима так и так нужна?..

Вновь прошлого кинолента
Раскручена предо мной —
Всего только три процента
Мальчишек пришло домой…
Да, раны врачует время,
Любой затухает взрыв.
Но все-таки как же с теми —
Невестами сороковых?
Им было к победе двадцать,
Сегодня им пятьдесят.
Украдкой они косятся
На чьих-то чужих внучат…

Мы вернулись. Зато другие…
Самых лучших взяла война.
Я окопною ностальгией
Безнадежно с тех пор больна.

Потому-то, с отрадой странной,
Я порою, когда одна,
Трону шрам стародавней раны,
Что под кофточкой не видна.

Я до сердца рукой дотронусь,
Я прикрою глаза, и тут
Абажура привычный конус
Вдруг качнется, как парашют.

Вновь засвищут осколки тонко,
Вновь на черном замру снегу…
Вновь прокручивается пленка —
Кадры боя бегут в мозгу.

О, хмель сорок пятого года,
Безумие первых минут!
…Летит по Европе Свобода —
Домой каторжане бредут.

Скелеты в тряпье полосатом,
С клеймами на тросточках рук
Бросаются к русским солдатам:
«Амиго!», «Майн фройнд!», «Мой друг!»

И тихо скандирует Буша
Его полумертвый земляк.
И жест, потрясающий душу,—
Ротфронтовский сжатый кулак…

Игрались, последние акты —
Гремел Нюрнбергский процесс.
Жаль, фюрер под занавес как-то
В смерть с черного хода пролез!

И, жизнь начиная сначала,
Мы были уверены в том,
Что черная свастика стала
Всего лишь могильным крестом.

И тихо скандировал Буша
Его полумертвый земляк.
И жест, потрясающий душу,—
Ротфронтовский сжатый кулак…

Отпели победные горны,
Далек Нюрнбергский процесс.
И носятся слухи упорно,
Что будто бы здравствует Борман
И даже сам Гитлер воскрес!

Опять за решеткой Свобода,
И снова полмира в огне.
Но хмель сорок пятого года
По-прежнему бродит во мне.

Я опять о своем, невеселом,—
Едем с ярмарки, черт побери!..
Привыкают ходить с валидолом
Фронтовые подружки мои.

А ведь это же, честное слово,
Тяжелей, чем таскать автомат…
Мы не носим шинелей пудовых,
Мы не носим военных наград.

Но повсюду клубится за нами,
Поколеньям другим не видна —
Как мираж, как проклятье, как знамя —
Мировая вторая война…

Сколько шика в нарядных ножках,
И рассказывать не берусь!
Щеголяет Париж в сапожках,
Именуемых «а-ля рюс».

Попадаются с острым носом,
Есть с квадратным — на всякий вкус.
Но, признаться, смотрю я косо
На сапожки, что «а-ля рюс».

Я смотрю и грущу немножко
И, быть может, чуть-чуть сержусь:
Вижу я сапоги, не сапожки,
Просто русские, а не «рюс»,—

Те, кирзовые, трехпудовые,
Слышу грубых подметок стук,
Вижу блики пожаров багровые
Я в глазах фронтовых подруг.

Словно поступь моей России,
Были девочек тех шаги.
Не для шика тогда носили
Наши женщины сапоги!

Пусть блистают сапожки узки,
Я о моде судить не берусь.
Но сравню ли я с ними русские,
Просто русские, а не «рюс»?

Те, кирзовые, трехпудовые?..
Снова слышу их грубый стук,
До сих пор вижу блики багровые
Я в глазах уцелевших подруг.

Потому, оттого, наверное,
Слишком кажутся мне узки
Те модерные.
Те манерные,
Те неверные сапожки.

В самый грустный и радостный праздник в году —
В День Победы — я к старому другу иду.
Дряхлый лифт на четвертый вползает с трудом.
Тишиною всегда привечал этот дом,
Но сегодня на всех четырех этажах
Здесь от яростной пляски паркеты дрожат.
Смех похож здесь на слезы, а слезы на смех.
Здесь сегодня не выпить с соседями — грех.
Открывает мне женщина — под пятьдесят.
Две медальки на праздничной кофте висят,
Те трагичные, горькие — «За оборону»…
Улыбаясь, косы поправляет корону.
Я смотрю на нее: до сих пор хороша!
Знать, стареть не дает молодая душа.
Те медальки — не слишком большие награды,
Не прикованы к ним восхищенные взгляды.
В делегациях нету ее за границей.
Лишь, как прежде, ее величают «сестрицей»
Те, которых она волокла на горбу,
Проклиная судьбу, сквозь пожар и пальбу.
— Сколько было спасенных тобою в бою?
— Кто считал их тогда на переднем краю?..