Татьяна Шкодина - Голоса надежды

О смерть отчаянья спокойного и злого,
Прыжок в пучину с черного моста,
Пучина сна — и страх, что не проснешься снова,
Что позади уже
незримая черта…

Мир перевернутый сжат до предела
В капле дождя на окошке моем.
Вот бы душа отстранилась от тела:
Глянуть в нее, как в оконный проем!
Что я увижу? На загнанной кляче,
Неисправим, все вперед и вперед
Едет, затем, что не может иначе,
Едет за правдой сеньор Дон Кихот.
Криком «Распни!» исцеленный калека
Метит в соавторы новых Голгоф.
Пред человечностью у человека
Невозместимых все больше долгов…
Капля дождя на окошке набухла,
Слишком для тяжести этой мала,
И покатилась слезою, как будто
Выдержать больше не в силах была…

Когда из гнездышка питомца
Выталкивает птица вон —
Он полетит иль разобьется:
Таков закон.

Мудра в жестокости природа.
Качая, к черту, это мать?
Терпеть дано ей год за годом…
Но не прощать.

Нас губят матери, жалея.
И, в собственный пускаясь путь,
Мы ползаем, на мир не смея
С высот взглянуть.

Судьба, на пряники скупая,
На розги, что ни день, щедрей,
Любовь слепую искупает —
Грех матерей.

И, верно, в том еще на свете
Нам бесконечно повезло,
Что все мы — мачехины дети.
Добро есть зло?

Перевернутый мир дробился,
Погружаясь в рябые лужи.
И пупырчатой коркой покрылся
Самый воздух, ежась от стужи.
И на утлом земном ковчеге,
Потеряв и руль, и ветрила,
Забывая о Человеке,
Человечество в гибель плыло.
Не достигнуть спасительной суши.
Не уйти из смертного круга.
И никто не спасет наши души —
Если мы не прижмемся друг к другу…

Не знаком нам запах,
Вкус и цвет войны:
Мы в пятидесятых
Были рождены.
Только почему нам
Средь сует порой
На вокзале шумном
Сердце жмет тоской?
Будто крик все внятен:
«Бабоньки! Война!»
И на сердце вмятин
Хватит всем сполна.
Голосок тальянки…
Трубы впали в раж…
Плакали славянки
Под прощальный марш…
Мне тепло в постели.
Но все чаще — сон:
Сверстники в шинелях
Прыгают в вагон…

Ощущение крыльев вернулось.
Ничего невозможного нет.
Ты мое возвращение в юность.
Ты мой пропуск туда, где запрет —
В край, куда с потаенной кручиной
Одинокое время бредет…
Там теперь высоко и пустынно.
И неслышен и легок полет.
Возвращаться в былое — нелепо?
Или шанс нам дарован судьбой?
Наша родина — звездное небо.
Мы с тобою вернулись домой.
В доме этом и мрак я приемлю:
Он с любовью и праздником слит…
Неизбежным паденьем на землю
Эта сладость полета горчит…

На весеннем отдохнувшем поле
Я увидел умершую птицу.
И узнал в нем кенора.
На волю
Он когда‑то в клетке так стремился,
Но погиб,
соприкоснувшись с нею.
Тщетно солнце крылья его греет.
Вот и ты мне даришь ту свободу,
От которой медленно я таю.
Не хочу!
Я лучше на комоде,
В клетке од тебе насочиняю.
Ты погладишь нежно мои крылья
И вернешь любви своей Бастилью.

Смеялись мы:
в лесу весеннем
он радовался крошечным цветам
и плакал над разбившимся птенцом,
и землю обнимал,
дарившую лесам
густую жизнь;
он в лес входил, как в дом,
где каждый куст и каждое дыханье
несли в его сознание покой,
где видел он зачатки мирозданья,
где был он свой.

Несчастья своего не замечая,
покинутый возлюбленной своей,
он улыбался журавлиным стаям
и находил ошибки у корней.

Ему бы жить в ненастоящем прошлом,
чтоб не было политики, войны,
чтоб о любви не говорили пошло
и не пугали фиолетовые сны.

А под вечер горячая пыль
Улеглась на студеной земле,
И зажженный на счастье фитиль
Слабо высветил что‑то во мгле.

Это было лицо не лицо,
Это были глаза не глаза.
Сизоватого дыма кольцо
Превратило штрихи в образа.

Тут бы сразу упасть и не встать
И при этом простить себе все,
Но вблизи что‑то стало стонать
Заглушаемому в унисон…

А потом — вдруг глухие шаги
И от вздоха потухший огонь.
За невидимым дымом — ни зги,
Лишь предчувствие страшных погонь.

Но глухой не услышит слепца,
Но слепой не оценит зеркал.
Это было начало конца,
А быть может, началом начал.

Заалела золотая заледь
В тот февральский неуютный день,
Когда юноша, на небо глядя,
Головой уткнулся в старый пень.

Загремел неудержимым эхом
Молодой заснеженный лесок,
И взорвался сыч зловещим смехом,
Недовольный, что прервался сон.

Закачались сосны молчаливо,
От ужасной новости ожив…

Вдруг по лесу кто‑то торопливо
Пробежал, тяжел и суетлив.

— Что случилось, брат! Ты бел, как мрамор.

— Я, кажись, парнишечку убил…
Слышу шорох… Ну, я быстро замер…
Думал зверь… И с двух стволов пустил.

— Да ты что!!

— Смотри, если не веришь:
Вон лежит с кошелкою в руке.

— Ах ты черт! Но что теперь нам делать?

— Я спрошу. Тут дом невдалеке.

— Тебе что, свобода надоела!
Паренька хоть как уж не вернуть.
А тюрьма, ведь это же не дело…
Парня в прорубь надо запихнуть.

Снег закрыл колючим одеялом
На глубокой речке крепкий лед,
Лед закрыл начищенным забралом
Совесть обесчещенных вдруг вод.

А в спокойном доме на опушке
Начинается начало беспокойств,
И остывшие любимые ватрушки
Зачерствели, как березовая трость.

Здесь так хорошо, как в семье обеспеченной,
Здесь люди не лгут — правда, врут зеркала.
Но каждый, в них видя себя искалеченным,
Не то, что плачет, — смеется без зла.

Цепочкой идут и идут посетители.
Идут, чтоб глумиться до слез над собой…
И кто ж они, гости веселой обители?
Кто ты, например, человек молодой?

Не ты ль по тарелкам под хохот приятелей
Стрелял, попадая в одно «молоко»?
Дай Бог, чтоб не ты, ведь тот станет карателем —
Жестоко и метко разящим стрелком…