Татьяна Шкодина - Голоса надежды

— Надо мной давно не смеялись, — серьезно сказала Лена.

— Мы еще о его «композиторстве» не говорили. Какие в Ипатьевске композиторы? — Лидия Михайловна посмотрела на нас с Леной.

— Во–первых, не в Ипатьевске… — начала было Лена, но махнула рукой.

— Ты меня проводишь? — спросила я.

Вечер был сырой, холодный и противный. Типично ноябрьский. Какое‑то время мы шли молча.

— Ира, он не показался тебе странным?

— В каком смысле? — удивилась я. — И мы же с ним почти не разговаривали.

— Поговори с ним как‑нибудь, — сказала она.

— Как‑нибудь? Хорошо. Вообще…

— Не надо. Все, что ты скажешь, я знаю.

— Может быть, не все.

Она молчала.

— И потом, почему сразу — брак? Встречайся с ним, узнай поближе.

— Это он пред пожил.

— Вот именно. Он где живет?

— Ты думаешь…

— Я, Леночка, не знаю.

— Может, ты и права. Но мне все равно, — сказала она.

Она шла, опустив голову.

— Любовь?

— Нет. Ты не понимаешь. Я не могу жить так дальше. Ты ведь знаешь маму.

— И сколько прежних женихов она отвергла… — выразилась я по–старинному, и в то же время как бы обобщенно.

— Это были не женихи. Но все равно. У меня, Ира, иногда такое чувство, что я прокисаю. Просто не могу жить все время в одном и том же, понимаешь?

— Новое ради нового? Зажмурив глаза?

— Не твой способ?

— Не мой. А потом, дальше? Что ты потом будешь с ним делать, с этим мальчиком. Ведь хлебнешь.

— Хлебну.

— Ты хотя бы узнала, не судим ли он. Я уж не говорю о других службах. Нашей, в том числе.

Она не услышала.

— Ира, — сказала она. — У вас с мужем все было «по правилам». Ты счастлива?

Я посмотрела на ее побледневшее лицо (даже в темноте было видно), на опущенные ресницы…

— Нет, — сказала я. — Я не счастлива, но я могу с ним жить. А это немало.

— Ладно, Ирень. Закончим. Твой автобус. Созвонимся.

Через некоторое время Лена позвонила. Трубку взял муж. «Твоя малохольная», — сказал он мне, он однажды видел Лену, и с тех пор только так ее называл. «Мало тебе больных на работе, что ли?» — говорил он.

— Что такое? Лидии Михайловне плохо?

— Всем плохо. У нас тут…

— Иду.

Войдя, я застала такую картину: Лидия Михайловна — на диване, с закрытыми глазами, и полотенцем на лбу; Лена в халатике с оторванным рукавом; Андрей с ножницами и своим отрезанным «хвостом» в руках, на столе чей‑то паспорт.

«Красивый был хвост», — подумала я.

— Мы заявление хотели… в ЗАГС, — пояснила заплаканная Лена. — Маме стало плохо. Андрей отрезал волосы.

Андрей взглянул на меня («хвост» и ножницы он уже положил на стол).

— Идите. Я побуду с Лидией Михайловной, — сказала я.

— А вы уверены… — начал он.

— В чем?

— В том, что надо — в ЗАГС, сейчас.

— Но вы же решили. Впрочем, как хотите.

Лена подошла к матери. Та не пошевелилась и не открыла глаза. Я почему‑то и совсем некстати вспомнила стихи: «…Как души смотрят с высоты на ими брошенное тело». Просто Лена смотрела как‑то…

— Пошли, — сказала она Андрею.

Вскоре после их ухода Лидия Михайловна открыла глаза.

— Что вы здесь делаете, Ирина? — сухо сказала она мне.

— Я… Лена и Андрей пошли…

— Я знаю. Они пошли в ЗАГС. Как вы им посоветовали.

В ее голосе зазвенел металл; я и раньше догадывалась, что не очень хорошо знаю Ленину мать.

— Ну, допустим, они сами так решили, — сказала я.

— А теперь вы сидите и ждете, что будет дальше. Вам интересно, — уже почти зло закончила Лидия Михайловна.

— Мы думали: вам плохо, вот я и осталась подождать их возвращения.

— Лену никогда не любили, — задумчиво сказала вдруг Лидия Михайловна, глядя прямо перед собой. — Не знаю, почему. Ни в школе, ни в университете. Даже в детском саду. Она всегда была непохожей на остальных.

Мы почему‑то одновременно вздохнули.

— Даже те, кто звался ее подругами, — продолжала она.

До меня наконец‑то дошло.

— Вы что же, думаете, я специально сказала им сейчас… Да зачем мне это нужно?

Она молчала. Потом сказала:

— Отца у Лены не было. То, что им юридически считалось, не заслуживало внимания и не представляло собой никакого интереса.

— Лена выросла, — напомнила я.

Она прищурилась и впервые за время разговора взглянула на меня:

— Ерунда. Я читала книжку какого‑то французского психолога, где говорилось о том, что люди никогда не становятся взрослыми. Просто стареют, и все.

— Иногда это правда, мне такие случаи знакомы…

— Это не случай, — отрезала Лидия Михайловна. — Это правило. Взросление, взрослость — исключение.

— Хорошо. Даже если это и так — что прикажете делать Лене? Возле вас всю жизнь сидеть, пока она будет никому не нужна? Только не говорите, что прочитали книжку итальянского психолога о том, что никто никому не нужен, что кругом сплошной расчет и эгоизм… Она женщина, и хочет жить.

— Я думала, вы лучше относитесь к Лене.

— Если не мешаю ей выйти замуж?

— За кого?

— Какая разница?! Разница не так уж велика, оглянитесь вокруг… Все браки похожи один на другой.

Не все.

— Прекрасного принца можно ждать всю жизнь.

— Это не так уж много.

— К тому же он еще окажется в итоге Дорианом Греем.

— Вы же сами сказали: какая разница?

— Они скоро придут, Лидия Михайловна. Мне пора. Не мешайте им.

— Им?

— Ей. Какая разница.

— Вы безнравственный человек, Ирина Петровна.

После этого Лена мне не позвонила, я была занята работой.

На свадьбу, если она и была, они меня не пригласили. О том, что их брак все‑таки существует, я узнала не сразу, месяца через два. Позвонила Лена.

— Ирень, поздравь. Я жена.

— Ну, и как тебе? В женах?

— Да так себе. Я ожидала большего. Встретимся?

— А вы где?

— Мы все там же. С маман. С мамой, — поправилась она.

— А Андрей?

— Давай при встрече, ладно? Приходи.

— А Лидия Михайловна?

— Смирилась. Или сделала вид. Живем, в общем.

— Как твои «психи»? — спросила Лена, усевшись на диван.

— «Психи» психуют. А где все?

— Андрей ушел куда‑то, мама в магазины. Только мое общество тебя не устраивает?

— Как ты живешь, Лена? Это украшение что‑то изменило? — я показала на обручальное кольцо на ее пальце.

— Не знаю. Пока не знаю.

— А вообще?

— Ничего. Только они с мамой все время ругаются.

— А ты говоришь: смирилась.

— Да нет, ты не понимаешь. Они не так ругаются, как обычно, как все. Она ему — вопросы =г он молчит. И так все время.

— Разные. Почему ешь. Почему не ешь. Куда идешь. Зачем. Когда вернешься. И так далее.

— Да… — протянула я. — Представляю. А он? Ты говоришь, молчит?

— Молчит. Пианино один раз сломал.

— Как сломал? Почему?

— После такого «разговора». И не чинит. Не ремонтирует. Музыку не пишет.

— А ты?

— Есть неразрешимые противоречия. Которые так и надо оставить — так.