Татьяна Шкодина - Голоса надежды

— Ему может надоесть, Андрею.

— Он знал.

— Знать это одно, а…

— Что ты советуешь?

— Что тут посоветуешь. На квартиру — у вас нет денег. Слушай, а он правда пишет музыку? Или писал?

— Правда. Послушаешь, если пианино починит. Щелкнул дверной замок, вошла мать Лены.

— А, Ира… Здравствуйте. Что же вы сидите в темноте?

— Вообще‑то я уже ухожу, Лидия Михайловна.

— Что он дальше собирается делать? — спросила я Лену по дороге на остановку.

Она удивилась:

— Почему — «он», и как — «что»? Ничего. Жить.

В этом удивлении и ответе была вся Лена.

— Прости меня, но мне кажется, что это житье ке может быть надолго. Тем более он не пишет.

— Почему «тем более»?

— Так. Если б он сочинял, писал — это было бы способно заменить ему, а так…

— Я не умею ни предусматривать, ни загадывать.

Это я знала.

— О себе — да, ты вправе не думать, и так далее. А Андрей?

— Он не ребенок.

— Ты его любишь?

— Без него мне было бы хуже.

— Это не ответ.

— Я устала. Я устала думать, что можно сказать матери или ему, а что нельзя. Еще устала ждать. Я ведь понимаю, что все это не может быть постоянным. Да я на это и не рассчитывала, просто решила испытать новое, вот и все.

— Лена, а он?

Лена посмотрела в темноту.

— А у него будет еще много… Много всего. Кроме меня. После меня, — поправилась она.

— Ты жестока, — сказала я.

И уж совсем неожиданной была моя встреча с Андреем. Я шла из больницы домой, день был белый и снежный, транспорт не ходил. Я вспоминала свое дежурство. И вдруг услышала:

— Ирина Петровна.

Обернулась: Андрей.

— Вы домой? Можно я вас провожу?

Я кивнула и взяла его под руку (был гололед). Глаза голубые, «хвоста» нет.

— Как вам живется? — спросила я его.

Он пожал плечами.

— Если вы давно с ними знакомы, то знаете, как.

— Жалуетесь? — посмотрела я на него.

— Я хочу уехать, — сказал он, не ответив.

Я остановилась.

— Куда, зачем?

— Как вы думаете — отпустят?

— Да кто, да объясните же, наконец.

— Я отправил на конкурс свои работы. И получил ответ. Обещают прислать приглашение.

— Куда?

— В Бельгию.

— А Лена?

— А Лена останется здесь. Со своей мамой, — в его голосе прозвенела злость, а голубые глаза потемнели.

Он был коротко подстрижен, и без шапки.

— Андрей только не обижайтесь. Вы зачем женились на ней?

Он смотрел в сторону.

— Мне что‑то показалось. С вами ведь тоже, наверно, так бывает.

— Они знают?

— Нет еще. Письмо я получил вчера.

— Но вы ведь вернетесь оттуда?

— Не знаю.

— Почему вы сказали — отпустят ли?

— Не знаю. Раньше надо было получить согласие близких родственников на поездку за границу. Кажется, так? А что теперь — не знаю.

Я вспомнила Лену и Лидию Михайловну. Отпустят ли? Кто их знает.

— Я думаю, вы должны им сказать.

— Я всем что‑то должен. О Лене можно писать. И Лене. Но — издали. Понимаете?

— Вы уедете в Бельгию, чтобы писать о Лене?

Он избегал моего взгляда.

— Вы смогли бы жить в вашей больнице?

— Я и так там живу. Почти. А что? Вы думаете остальной мир сильно отличается от нее?

— Все‑таки отличается. Но я не потому спросил.

— Да я поняла. Ну что ж, поезжайте, посмотрите, будет ли там иначе, чем… Чем теперь.

— Вы думаете, это возможно?

— Что возможно? Поехать или — иначе?

— Когда я уеду, не оставьте Лену, пожалуйста.

Я хотела сказать ему: «Вы ее муж, но… Но посмотрела в его голубые глаза, и — промолчала. Никакой он не муж. Я вспомнила его «что‑то показалось». Или Лена не сумела стать ему женой, не знаю. Очи не семья. Да еще с Лидией Михайловной. А кто семья? Я вспомнила своего мужа, которого интересовали только деньги, нашу дочь… Ей тринадцать лет, но что интересует ее — одному Богу известно. Когда я с ней разговариваю, то почти всегда вижу — она не слушает. Так что разговариваю только я. Мы семья? А у них… Теперь еще Бельгия подвернулась. И что из этого выйдет?

Через две недели я позвонила Лене.

— Андрей ушел, — сказала она мне.

— Как ушел? Куда?

— Не знаю. К кому‑нибудь из друзей, вероятно.

— Но почему? Ты о Бельгии знаешь?

— Да. Из‑за этого он и ушел. Они поссорились с мамой. Ладно. Это не по телефону. Приходи к нам, если можешь.

— Сегодня я дежурю. Завтра, хорошо?

— Так что же все‑таки было? Что значит — «поссорились»? — спрашиваю я, думая в то же время, что выполняю в отношении их функцию психологической «скорой помощи». И зачем мне это нужно? Ладно, если бы в жизни у меня был дефицит самопожертвования, а то… Работа — сплошная психпомощь, здесь тоже… Лена. Мне хотелось бы быть такой, как она? И это невозможно? И я хожу смотреть на себя, какой никогда не буду?

Все это промелькнуло у меня в голове, а на самом деле я сидела в кресле напротив Лены, и сочувственно смотрела на нее, а Лидия Михайловна гремела на кухне чашками (не мешая нам разговаривать).

Лена в ответ на мой вопрос прикусила губу, едва сдерживая слезы. «Просто испытать что‑то новое», — вспомнила я. — Выходит, в теории одно, на практике другое?».

— Мама оскорбила его. Она сказала, что таких надо расстреливать.

— За что?

— За измену родине. Ну, она там много говорила, дедушку вспоминала, помнишь, я тебе рассказывала: его случайно не арестовали в тридцать восьмом, но он никогда…

— Я помню, Лена. Но при чем тут это?

— Мама сказала, что жалеет, что теперь это теперь, а не пять лет назад. Вернее, шесть.

— Понятно. Ну, а ты как ко всему этому относишься? К Бельгии, и так далее?

Лена молчала.

— Никак не отношусь, — сказала она затем. — Он скорее всего не вернется оттуда.

— Почеллу? Ведь неизвестно же заранее, победит он там, или нет, и какое займет место, и вообще займет ли хоть какое‑нибудь. И откуда у него деньги на эту поездку. Это же недешево.

— Не знаю. Он говорит: занял у кого‑то.

— Когда он ушел?

— Уже неделя.

— Звонил с тех пор? Ну хоть тебе, на работу?

— Нет.

— Ясно. Можете о нем забыть. Живите как жили, и считайте, что его не было.

Лена посмотрела на меня.

— Тебе легко говорить. У тебя семья. Какая–никакая. (Лена была в курсе моих семейных дел).

— Знаешь, Леночка, появился он случайно, случайно исчез. Все правильно.

— Это из‑за мамы он ушел.

— Я не поняла: почему «измена Родине»?

— А мама думает, что Родина это она и есть. И я еще, — невесело пошутила Лена.

Незаметно вошла Лидия Михайловна.

— Теперь много говорят о системе, — сказала она. — Система то, система се. Всем плоха система. Теперь свобода. Хочешь за границу, хочешь что хочешь. Разве такой человек может представлять за границей наше искусство?

Мы с Леной переглянулись.

— Но ведь ему ответили. И это не нам решать — кому представлять. Он же посылал нотные рукописи, насколько я поняла.