Юлия Друнина - Мир под оливами

Сначала он чинился для порядку —
Так издавна водилось на Руси,
Потом сдавался:
— Разве что с устатку,
Ну ладно уж, хозяйка, поднеси!

Со смаком пил, брал не спеша закуску,
Хитро смотрел из–под нависших век —
Краснодеревщик дядя Вася, русский
Потомственный рабочий человек.

Я слушала его развесив уши.
Какая бы ни мучила тоска,
Всегда надежно врачевала душу
Расейская сердечность старика.

У человечества свои законы —
Уже берут нас роботы в тиски.
Но далеко машине электронной
До теплой человеческой руки!

И будет в царстве автоматов сладко —
Как некогда на дедовской Руси —
Вдруг услыхать:
— Вот разве что с устатку,
Ну ладно уж, хозяйка, поднеси!

Во все века, всегда, везде и всюду
Он повторяется, жестокий сон, —
Необъяснимый поцелуй Иуды
И тех проклятии сребреников звон.

Сие понять — напрасная задача.
Гадает человечество опять:
Пусть предал бы (когда не мог иначе!),
Но для чего же в губы целовать?..

Хорошо молодое лицо —
Жизнь еще не писала на нем,
И своим не пахала резцом,
И своим не дышала огнем.
Больно время его обожжет,
Так же, как обжигало и нас.
Пусть упрямым останется рот,
Не погаснет сияние глаз,
Но добавится что–то еще —
Станут тоньше, духовней черты.
С этой грани начнется отсчет
Настоящей мужской красоты.

Да, тогда лишь придет Красота,
И теперь навсегда, до конца:
Красота не пустого холста —
Обожженного жизнью лица.

Легка. По–цыгански гордо
Откинута голова.
Техасы на узких бедрах,
Очерчена грудь едва.
Девчонка, почти подросток,
Но этот зеленый взгляд! —
Поставленные чуть косо
По–женски глаза глядят.
В них глубь и угроза моря,
В них отблеск грядущих гроз…
Со смуглою кожей спорит
Пшеничный отлив волос.
Легка, за спиною крылья —
Вот–вот над землей вспорхнет…
Неужто такими были
И мы в сорок первый год?..

Пиджак накинул мне на плечи —
Кивком его благодарю.
«Еще не вечер, нет, не вечер!» —
Чуть усмехаясь, говорю.
А сердце замирает снова,
Вновь плакать хочется и петь.
…Гремит оркестра духового
Всегда пылающая медь.
И больше ничего не надо
Для счастья в предзакатный час,
Чем эта летняя эстрада,
Что в молодость уводит нас.
Уже скользит прозрачный месяц,
Уже ползут туманы с гор.
Хорош усатый капельмейстер,
А если проще — дирижер.
А если проще, если проще:
Прекрасен предзакатный мир!
И в небе самолета росчерк,
И в море кораблей пунктир.
И гром оркестра духового,
Его пылающая медь.
…Еще прекрасно то, что снова
Мне плакать хочется и петь.
Еще мой взгляд кого–то греет
И сердце молодо стучит.
Но вечереет, вечереет —
Ловлю последние лучи…

Сказал он:
— За все спасибо!
За вашего сердца лед,
За то, что об лед как рыба
Я бьюсь уж который год.
За ласковый, за вечерний,
За дружбы надежный свет,
За то, что ожесточенья
Во мне, нелюбимом, нет.

Она поцелуем быстрым
Коснулась его волос:
— Ох, если бы высечь искру
Из сердца мне удалось! —
А он усмехнулся, в синем
Табачном плывя дыму:
— Подобное не под силу,
Я думаю, никому…

Она опустила веки,
Чтоб скрыть невеселый взгляд.
…То было в двадцатом веке,
Так было сто лет назад…

Жестокость равнодушия — она
Страшнее, чем бетонная стена.
В кровь об нее мы расшибаем лбы —
Она не слышит попросту мольбы.
Стена из равнодушия — она
Не виновата в том, что холодна…

Опять лежишь в ночи, глаза открыв,
И старый спор сама с собой ведешь.
Ты говоришь:
— Не так уж он красив! —
А сердце отвечает:
— Ну и что ж!

Все не идет к тебе проклятый сон,
Все думаешь, где истина, где ложь…
Ты говоришь:
— Не так уж он умен! —
А сердце отвечает:
— Ну и что ж!

Тогда в тебе рождается испуг,
Все падает, все рушится вокруг.
И говоришь ты сердцу:
— Пропадешь! —
А сердце отвечает:
— Ну и что ж!

Прощай, командир. Уходи из вагона.
— Пора! — говорит проводник.
Я ласково руку кладу на погоны:
— Чего головою поник?

Целую холодные сжатые губы
Да ежик колючих волос.
…Заплачут ветров исступленные трубы,
«Прощай!» — закричит тепловоз.

Прощай же! Я жизни ничьей не разрушу…
(Как сложно устроен наш мир!)
Ты сильный. О слабых подумаем душах…
Пора уходить, командир!

Ну вот и конец. Вот и сдвинута глыба.
Боль позже очнется в груди…
Прощай, командир, и скажи мне «спасибо»
За этот приказ «уходи!».

Бывает так — почти смертельно ранит,
Но выживешь: вынослив человек.
И лишь осколок — боль воспоминанья —
В тебе уже останется навек.

Навек… Нас друг от друга оторвало.
Кто знает, для чего и почему?
В груди осколок острого металла —
Скажи, привыкнуть можно ли к нему?

Не знаю, путь мой короток иль долог,
Не знаю, счастлив ли, несчастлив ты…
Болит осколок, так болит осколок,
Кровь снова проступает сквозь бинты.

Не встречайтесь с первою любовью,
Пусть она останется такой —
Острым счастьем, или острой болью,
Или песней, смолкшей за рекой.

Не тянитесь к прошлому, не стоит —
Все иным покажется сейчас…
Пусть навеки самое святое
Неизменным остается в нас.

Теперь не умирают от любви —
Насмешливая трезвая эпоха.
Лишь падает гемоглобин в крови,
Лишь без причины человеку плохо.

Теперь не умирают от любви —
Лишь сердце что–то барахлит ночами.
Но «неотложку», мама, не зови,
Врачи пожмут беспомощно плечами:
«Теперь не умирают от любви».

…И когда я бежать попыталась из плена
Глаз твоих, губ твоих и волос,
Обернулся ты ливнем и запахом сена,
Птичьим щебетом, стуком колес.

Все закрыты пути, все заказаны тропы —
Так за годом уносится год…
Я лечу в пустоту, перепутаны стропы —
Только дольше бы длился полет!

Ах, в серенькую птаху
Влюбился вдруг… орел!
Но ахай иль не ахай,
Он счастье в ней обрел.
Глядит не наглядится,
Не сводит круглых глаз
И, гордые орлицы,
Не замечает вас!

Не сводит глаз и тает…
Что в этой птахе есть?
Сия велика тайна,
Велика тайна есть…