Сергей Белозёров - Иркутские публикации

Гайка выпала в стране?
Вал карданный разболтался?
Или зуб на шестерне,
На ведущей поломался?
Несколько газетных строк
Сообщили мне устало:
Двадцать лет — нормальный срок
От идеи до металла.
Тычется изобретатель
В двери так же, как писатель,
Ровно столько, например,
Ожидал я книжку эту.
И впервые смысла нету
В том, что русский инженер
Равен русскому поэту.

Время, наверно, рассыпаться кубикам,
Время седеть, как под осень трава —
Стиснули зубы железным загубником
Тяжкие и дорогие слова.
Прежние были, как рябь на поверхности,
Эти черпнул я со дна родника,
И потому убеждённее верится
В совесть народа и правду стиха.
Было бы это. А строчка обтешется,
Вспыхнут сравненья, возникнет мотив —
Слышать бы только диктовку Отечества,
Категорический императив.

По нашей весне, неуверенной, северной,
Женщина с тихой улыбкой несёт
Веточку вербы с комочками серыми,
Зверёнышами, сосущими тёплый сок.
И так же Земля баюкает ночью,
С опаской прислушиваясь в тишине,
Женщину с сыном — с тёплым комочком,
Губами чмокающим во сне.
Сколько доверчивости в сморщенных личиках,
Почками будущего спит малышня…
Не подведи их, большая политика,
Не застуди, дорогая весна.

Так ли жаждем мы добра,
Раз оно не воплощается?
Как от стука топора
За сто вёрст леса качаются —
Так пустой клочок души
Порождает место пусто же —
Пустоши да гаражи,
Снова гаражи да пустоши…

Как странно, что отец и мама,
Семнадцать лет перед войной
В деревне жившие одной,
Знакомы были плохо, мало!
Я после понял, кто их сблизил,
Как в пыточных тисках войны
Концы деревни сведены:
Лишь две избы не сожжены
И малой горсткой — те, кто выжил…

И тьма грозы, и света всхлип, и снова
Об ветер в муке бьется мокрый куст,
Как Лермонтов, не находящий слова,
Косноязычен и молниеуст.

И метрах в трех от тяжких эшелонов
Тоскливый взгляд сквозь сердце пролетит —
Там беззащитно, как Андрей Платонов,
Обломанная яблоня глядит.

И двойствен мир, но это не подмена,
И в Комарове буйствует весна,
А в стороне, прекрасна и надменна,
Стоит Она, Ахматова, Сосна…

Не камень, а живая жизнь — святыня,
Душа не расточается во тьму,
Моя страна доныне не пустыня,
И я вам объясняю, почему…

Небеса вращались, как колеса телеги,
Солнце за солнцем в март шли,
И уже торчали из-под лохмотьев снега
Мускулистые черные лопатки земли.

От свободы хмелея, от солнечной браги,
Это русское поле высвобождает плечо
От сопревшего снега, как из ветхой рубахи,
Это рвутся заледенелые путы ручьев.

Это — бунт! Вон на отмели тлеет, чернеет,
Точно свалка двуглавых орлов, покореженный лед!
А иною земля пугачевская быть не умеет,
Да и весен иных, хоть казни ее, не признает.

Зубило отложишь и сплюнешь,
Спецовку ухватишь с угла,
Утрешься и вспомнишь, что юность
Процентов на сорок ушла.

Завод, посвящая в мужчины,
Коснулся и рук, и лица,
И врезал прямые морщины
Жестоким движеньем резца.

Идет пэтэушник — мне горько,
Что этот мальчишка — не я…
Как снится голодному корка,
Так снится мне юность моя!

Со временем вовсе осунусь,
Устану и крикну во тьму:
— Отдай, производство, мне юность!
И скажет завод: — Ни к чему.

Да, скажет спокойно и твердо,
Размеренно-мощно дыша,
Лобастую умную морду
На лапы путей положа.

Да я бы со старостью свыкся,
Смирился бы с буднями я —
Но с этой улыбкою сфинкса?
Но — с тайной всего бытия?