Array Антология - Сборщик душ

– Я не могу причинить тебе боль, – говорит Лео. – Таковы правила, Иден. Дева-селка может уйти, если трижды ударить ее во гневе. Это правда?

– Да, Лео, – подтверждаю я.

– Я тебя не бил, – говорит он. И это чистая правда: он ни разу не поднял на меня руки. Он очень осторожен, даже когда сердится.

– Я знаю. – Я не киваю в ответ и не позволяю себе даже вздрогнуть. Мне хочется отскочить от него, съежиться и забиться в угол: сегодня ярость бурлит в нем так сильно, что, кажется, вот-вот прорвется. Не попытаться ли сделать так, чтобы он меня ударил? Но нет, я слишком боюсь боли. – Ты ни разу меня не ударил.

– До тебя была другая, и ее я бил, – признается Лео. – Из-за этого она и ушла от меня, как моя мать – от него. – Лео умолкает и смотрит на меня долгим взглядом. – А если я ударю тебя без гнева, это тоже считается?

И тут меня тоже начинает трясти. В его голосе появилось что-то новое, чего раньше не было. От него веет холодом, как от зимних морей, и мне страшно. Я касаюсь его здоровой щеки – очень мягко, ласково.

– Зачем тебе это? Я ведь твоя, Лео. Я не могу от тебя уйти.

Он все так же смотрит мне в глаза, и я стараюсь не моргнуть.

– Я люблю тебя, – произносит он, и на сей раз это не только вопрос, но и приказ.

И я отвечаю, не отводя взгляда:

– Я тоже люблю тебя.

Он гладит меня по рукам, словно пытаясь стереть оставленные им же синяки. Я прячу боль за улыбкой – теперь это уже дается мне легче – и спрашиваю:

– Может быть, ты поспишь сегодня здесь? С тобой мне будет спокойнее.

Лео кивает:

– Посплю, Иден, – но и только. Мы еще не женаты и даже не обручены. А до тех пор есть другие девушки, с которыми я могу… – Так и не договорив, он гладит меня по лицу. – Мне нравится, что ты такая чистая, Иден. Наша первая ночь будет особенной.

Я кротко опускаю глаза, делая вид, что я именно так застенчива и невинна, как ему думается.

– Может быть, уже на Рождество я подарю тебе кольцо. И назначим свадьбу на день святого Валентина. Ты будешь счастлива?

– Да, Лео. – И он опять не замечает, что я лгу.

На следующий день в доме воцаряется тишина. Отец увез Лео в университет. Он нарочно не предупредил о своем визите, чтобы сделать сыну приятный сюрприз, – и не его вина, что сын не порадовался. Лео настоял, чтобы я не выходила из своей комнаты, пока они не уедут.

Когда наконец приходит время обеда, я решаю обойтись без длинных рукавов.

Лео уехал и не увидит, что я нарушаю правила, а слуги и без того знают, что норовом он пошел в отца. Я слышу, как они шепчутся: мол, повезло мне, что он не сделал кой-чего похуже. Я улыбаюсь и молчу. Лео запретил мне говорить со слугами, и ослушаться я не могу.

Череда тихих дней сливается в сплошное пятно. Большую часть времени я читаю или просто смотрю в окно. Лео разрешил мне рисовать, и иногда, под настроение, я берусь за кисть. Каждый вечер я говорю с ним по телефону – вернее, не столько говорю, сколько слушаю его голос в трубке.

Но по ночам теперь все иначе. Лео сказал: «Без провожатых за порог – ни ногой!» – но он позабыл про окна. Я подчиняюсь тем приказам, которые он отдал, но что не запрещено – то разрешено.

Я выбираюсь в окно, спускаюсь к морю и брожу вдоль кромки воды. Иногда я ложусь на песок в полосе прибоя. Волны перекатываются через меня. Песок и соленая вода – это славно; только бы никто не заметил у меня на коже следов соли, когда я вернусь в свою клетку. Слуги наверняка что-то подозревают, но не запирают окно в моей комнате и не пытаются мне помешать.

Ночи становятся все холоднее, и я скучаю по своему второму «я». Густой мех моего тюленьего обличья согревал бы меня в воде. Но без шкуры, которую у меня отняли, я застряла в этом человеческом облике, как в ловушке. Вскоре я уже не смогу заходить в море даже на эти недолгие краденые часы: будет слишком холодно.

Этой ночью я снова думаю о том, что у меня отняли, и кричу от горя. Мой голос слаб и теряется в грохоте волн, но родичи-селки слышат меня и отвечают такими же криками. Они знают, что я здесь, давно уже знают. Я не раз замечала, как они проплывают мимо – торопливо, украдкой. Они стараются не попадаться мне на глаза, чтобы не причинять лишней боли. Но сегодня они отвечают, и я все кричу и кричу, надрывая горло.

– Вам плохо?

Я открываю глаза. Надо мной склоняется человек – однажды я уже видела из окна, как он прогуливается по пляжу. Он совсем не похож на Лео: тот бледен, а у этого кожа загорелая и обветренная; тот всегда одет с иголочки, а этот явно пообносился. И взгляд у него другой: не собственнический, а просто обеспокоенный.

– Помочь вам подняться или… еще что-нибудь? – Он протягивает руку, но я не шевелюсь, а только смотрю на него. – Или, если хотите, я могу кого-нибудь позвать. – Он достает телефон из кармана брюк. – Вот, можно позвонить…

– Нет.

Я встаю, и он быстро отводит взгляд: я вся промокла, одежда липнет к телу. Но я смеюсь, и он снова поднимает глаза. Пристально смотрит мне в лицо.

– Телефон мне ни к чему, – отвечаю я. – Я сама звала кое-кого, когда вы подошли, но они не могут прийти ко мне. Они не могут мне помочь.

Он хмурит брови – наверное, гадает, не сошла ли я с ума. Он, конечно, понятия не имеет, что я – селка. Он думает, я просто девушка – такая же, как и прочие, только малость чокнутая. Он не знает, что я принадлежу Лео. «И я ему не скажу», – решаю я.

– Но кое-что мне и правда нужно, – твердо говорю я. Нет смысла шептать и притворяться кроткой: это ведь не Лео.

– Что?

– Твое имя. А еще – друг. И поцелуй. – Я отступаю на шаг, вынуждая его смотреть прямо на меня, а не куда-то мне за спину. – Кто-то, с кем можно говорить по ночам.

– Роберт, – отвечает он, сглотнув слюну.

– А как насчет остального? – настаиваю я.

Он молча таращится на меня, и тут я понимаю, до чего же мне опротивела тишина. Селки испокон веков выходили на сушу, чтобы любить земных мужчин. Возможно, Лео этого и не знает, но я-то знаю. Мне знакомы страсти, хоть он считает меня невинной. Под изумленным взглядом Роберта я сбрасываю с себя мокрую одежду.

– Мне тут одиноко, – объясняю я.

Роберт оглядывается по сторонам, словно думает, что за нами подсматривают или кто-то сейчас подойдет и скажет, что ему делать. Но в такой час на пляже совершенно пусто. За много недель это первая ночь, когда я оказалась здесь не одна, и мне приходит в голову, что этот мужчина – своего рода подарок: мироздание решило, что я заслужила хоть немного счастья.

Я подхожу к нему ближе и говорю:

– Я серьезно. Никакого подвоха. Мы здесь одни, и мне грустно.

– Ты хочешь… – И он опять умолкает, потому что я делаю еще шаг вперед.

– Да.

Я не ожидала, что это окажется так хорошо. Может, все дело в долгом одиночестве. Или в том, что от меня не требуют быть не такой, какая я есть. А может, просто в том, что я выбрала это сама. Не знаю. Знаю лишь, что теперь мы встречаемся почти каждую ночь, в самые темные часы. Роберт делится со мной своими планами (весной он хочет поехать в Европу – «понять, что такое настоящая жизнь».) Он рассказывает мне о своей семье (богатой и праздной) и о своем лучшем друге (каком-то несчастном, запутавшемся в жизни, сломанном человеке, страдающем под пятой отца-тирана). А потом говорит, что через несколько недель этот лучший друг познакомит его со своей девушкой (она нежна и невинна, и Лео привезет ее сюда, на море, чтобы сделать ей предложение).