Нина Малкина - Орден Крона. Банда изгоев

– Разумно ли лечить бывших веллапольцев? – вклинивается один из советников со знаком трёхглавой змеи на одежде. – Может, стоит подождать, пока болезнь сама выкосит часть местного населения? Они могут поднять мятеж, оправившись.

– Мы завоеватели, а не палачи, – строго отвечает Тибр. – И отныне эти люди – квертиндцы. Мы дадим им всё, что имеем сами: порядок, довольство и магию.

– Они обязаны присягнуть на верность королю! – взвизгивает Дормунд. – Верноподданство – первейшая обязанность каждого жителя, нового или старого!

Выходит неубедительно, но никто даже и не думает высмеивать будущего короля Квертинда. В ярком свете тронного зала глаза его под пушистыми светлыми ресницами кажутся пурпурными. И они беспрестанно бегают – от отца к прадеду на троне. Потом останавливаются на мне. Престарелая кормилица, спохватившись, больно дёргает меня за локоть и тащит прочь. Я едва успеваю перебирать ногами в узких туфельках. Каблуки почти не стучат, и двор быстро теряет ко мне интерес, переключившись на моего сына. Тот кидает последний стыдливый взгляд мне вслед и пытается приосаниться: высоко задирает подбородок, кладёт ладонь на эфес клинка и приподнимает уголки губ, изображая доброжелательное лицо. Всё верно, сынок. Тебя очень хорошо научили. Нас всех этому учат. Всех принцев и принцесс.

– Пришла пора расставаться, Ваше Высочество, – вздыхает поседевшая Милда Торн, утаскивая меня из величественного зала. – Столько лет я вас берегла, а теперь правитель отсылает меня за верную службу. Воистину говорят: королевская благодарность обрекает на большее служение.

Коридоры Иверийского замка проносятся мимо меня расписными картинами магов Нарцины. Некоторые ещё свежие – пахнут краской и маслом. И зовут меня в свои истории…

– Кто теперь будет моей кормилицей, Милда? – обречённо спрашиваю я, покорно перебирая ногами.

Мне горько от расставания со строгой и мудрой женщиной, которая с рождения наставляла меня, но я знаю, что не смогу этому противостоять. Мне остаётся только принять своё новое окружение, которое я давно уже не способна запомнить. И эти голоса, которые слышу только я. От них болит голова и мутится сознание. Они снова и снова зовут меня в чужие истории.

– Вы уже давно не дитя, – скрипит зубами Милда Торн. – Вам самим впору нянчить. Дормунда, к примеру. Ох, нелегко ему теперь придётся! Квертинду нужна королева, а мальчику нужна мать. Он строптив, избалован и самовлюблён. Но хуже всего то, что он несчастен и оттого податлив своим страстям. Подумайте о сыне, Везулия Иверийская. Вспомните своё истинное предназначение – править королевством, служить Квертинду, беречь его своей магией! А то «Флажки снять»… Ох, сдались вам эти тряпки!

– Ты права, Милда, – привычно соглашаюсь я, больше для вида.

И ещё – чтобы прекратить разговор. Чтобы хотя бы Милда замолчала.

Створка двери скрипит, и кормилица вталкивает меня в мои покои, слишком душные и роскошные.

– Вышивайте пока, – женщина кивает на пяльцы у окна.

Немного подумав, берёт ключ со стола, выходит и замыкает меня в золочёной бархатной тюрьме. Слёзы катятся по щекам беззвучно, глухо, будто капли никогда не принадлежали моим глазам. Траурные флажки за спиной заговорили голосом моего отца – величайшего Галиофа Завоевателя.

– Отец! – отозвалась я и, подбежав к балкону, потянулась к скорбному ряду. – Отец, ты любишь меня? Должен же быть кто-то, кто любит меня!

И рассмеялась довольным солёным от слёз смехом. Комната знакомо заголосила – пожалуй, только я одна могла понять эти голоса, звучащие из каждого предмета. Я – Ванда Ностра, что была сейчас в теле Везулии и не ощущала ни сожаления, ни сочувствия. Только безумное, сводящее скулы ликование.

– Я иду к тебе, отец, – ноги сами собой забегали по комнате, остановились у вышивки. – Только сейчас… Сейчас. Нужно ещё кое-что сделать для Дормунда. Я ведь мать. Да, я его мать!

Ровные гладкие стежки ложатся на удивление споро, повинуясь широким белоснежным пальцам. Я раскачиваюсь и напеваю мелодию, которую Квертинду ещё только предстоит услышать. Мелодию из своих видений, что засела у меня в голове. «Как сладок сна конец…» – снова и снова завожу я надоедливые строки, собирающиеся в мантру, заклинание, беспрерывный вой. И игла выводит ту самую вышивку – картину танцующей пары.

– Его высочество Дормунд Иверийский, наследник престола Квертинда и его владений, истинный Иверийский хранитель магии, – раздаётся за спиной голос фрейлины.

Я и не заметила, как она вошла. Кажется, пока вышивала, я не замечала вообще ничего. И это было великолепно. Щёки уже высохли, и нежную кожу стянуло от соли.

– Так скоро? – поднимаю голову и встревоженно окидываю взглядом свою работу. – Уже пора?

– Ваш сын желает посетить вас, – медленно уточняет фрейлина.

– Конечно, – я обрезаю нить вышивки тонким лезвием. – Я готова. Жаль, не успела до конца… Но этого достаточно.

В ответ девушка лишь неуверенно кивает и открывает дверь, впуская юного наследника в сопровождении свиты из трёх человек. Мой сын – чернильноокий Дормунд, весь в ангельских кудрях, с ещё круглым безбородым лицом – важно проходит вдоль покоев и останавливается у прикроватного столика.

– Благословите меня, матушка, – мальчик не склоняет головы, смотрит серьёзно, исподлобья, но взгляд всё равно детский.

Трое сопровождающих мнутся у порога, не решаясь пройти в покои. Но мне до них нет никакого дела.

– Смотри, Дормунд, – я подбегаю к сыну, показываю вышивку и вкладываю в его руки: – Это твой брат, видишь?

Будущий король открывает рот от удивления, отступает на шаг и становится совсем ребёнком. Пару секунд он верит, рассматривая гладь ткани, но потом его взгляд наполняется понимающим снисхождением. Увы.

– У меня не может быть братьев, матушка, – горько вздыхает Дормунд, как будто это он говорит с ребёнком. – Истинные Иверийцы не могут иметь больше одного наследника. Это особенность магии, что мы несём в себе. Вы несёте, матушка. Вы и я.

– Слушайся его, Дормунд, – наставляю я строго. – Своего единственного брата. Обязательно слушайся! Он поможет тебе. Он будет великим человеком. И очень могущественным.

– Вы не можете больше иметь детей, – шёпотом сообщает Дормунд великую тайну, которая и без него мне давно известна.

Он смотрит в мои глаза, словно надеясь внушить мне свою правоту. Но потом не выдерживает и отворачивается к наставникам.

– Посмотри, – я пытаюсь привлечь внимание и подношу пяльцы к его лицу. – Ему ведомо милосердие, честь и душа. Ты должен сберечь их, и из тьмы за ним никогда не придут. Всё может быть по-другому. Всё должно быть по-другому, Дормунд!