Анна Летняя - Янина, школа для маленькой ведьмы

А ведь когда- то давно, я уже ненавидела свое будущее…

Мама шла слишком быстро, таща меня за собой вместе с подпрыгивающим на выбоинах тротуара чемоданом. Иногда она дергала меня за руку, принуждая переходить на бег. Сегодня мы с мамой приехали в это странное место на такси, а не на машине дяди Эдика и его странного брата Артура с бешеными, но добрыми глазами. Я никогда не боялась Артура и даже радовалась, когда он забирал меня из детского сада, если мама не могла или не хотела делать крюк по пробкам, возвращаясь с работы. Я не понимала, почему воспитатели так подозрительно на него смотрели, часто не желая отдавать меня, и почему они названивали маме прежде, чем согласиться отпустить меня с Артуром. Он часто болел и оставался дома, но работодатели не терпели пропуски и выгоняли Артура регулярно.

Вчера он опять трясся и просил денег у мамы на свое лекарство, которое я уже давно не считала хорошим, ведь после каждого принятия белого порошка, в его теле скручивались узлом все органы. А сам мужчина закрывался в комнате и улыбался, смотря в потолок. Я много раз говорила про это маме, но она ругала меня и даже била, называя лгуньей. Вчера я решила помочь ему хоть чем- то, ведь до зарплаты еще целая неделя, и купить новую порцию лекарства для дяди Артура было не на что. Мой язык уже давно чесался от волшебных слов для доброго дяди Артура, но я его прикусывала, ведь мама запретила желать людям что- то большее, чем приятного аппетита. Называя мой рот проклятым.

Я пробралась в комнату Артура, пока мама была занята у своего компьютера, и, сжав ладошкой холодные, мокрые от пота пальцы, попросила его не покупать больше плохое лекарство.

– «Боли не слышать и не страдать. Укрепи свое здоровье, застолби его на век.»

Слова сами срывались с языка, и с каждым из них тело Артура расслаблялось, уходила его болезнь, оставляя чистым тело. Пусть еще слабым, но уже не нуждающимся в регулярных приемах белого порошка. Я завороженно смотрела, как алые всполохи внутреннего пламени затухали и выходили из него вместе с дыханием, как болячки в его животе заживали, прекращая истекать кровью – не красной, как мои сбитые коленки, а черной, вязкой и вонючей. Теперь он будет всегда здоровый, бодрый и веселый. Будет ходить на работу, а на обратном пути забирать меня и ему станут улыбаться мои воспитательницы…

Ворвавшаяся в комнату мама откинула меня к стене, отвесив пощечину, разбившую мои губы и заставившую голову кружиться. Она кричала проклятия, говорила, что ненавидит день моего рождения, что я разрушила их планы с дядей Эдиком. Схватив за руку, мама отвела меня в нашу комнату и кинув на кровать, заперла дверь, приказав не показываться ей больше на глаза.

Позже кричал и дядя Эдик, угрожал и грозился выкинуть нас с мамой на улицу. Я закуталась в одеяло и закрыв уши руками, терпела боль, вытирая кровь небольшим полотенцем, которое всегда висело на моем стульчике именно для таких целей. Мама часто била меня, и запрещала выходить из комнаты, пока я не приведу себя в порядок.

Слез никогда не было. Ни обиды, ни ненависти к этой женщине я не чувствовала. Она не хотела моего рождения и точно избавилась бы от меня, но бабушка, тогда еще живая и добрая, пригрозила, что завещает свою квартиру первому встречному, если она только попытается что- то предпринять. Вот мама и терпела меня рядом с собой. А после смерти бабушки, когда адвокат зачитал ей условия, оставленные покойной, мама не смогла отправить меня в детский дом, как говорила мне на похоронах у гроба той, кто любил меня по- настоящему.

С тех пор прошло больше года, и мама, по- видимому, нашла способ избавиться от меня в обход завещания. Собрав мои вещи в чемодан, она сказала, что отвезет меня в церковь. Сейчас мой чемоданчик подпрыгивал по выщербленному асфальту, громко стуча своими колесиками и привлекая к нам внимание окружающих. Но мама шла вперед торопливо, не оглядываясь, наплевав на всех, а в ее душе царила радость от скорого освобождения от меня.

Я всегда, сколько себя помню, чувствовала когда мне врут, не договаривают или ненавидят, даже если люди при этом улыбались. Бабушка называла эти способности очень важными и требовала всегда слушать свое сердце, а не глаза. Еще одной странностью было, то что я помнила себя с самого первого вдоха в роддоме. Как толстая медсестра обтирала меня от маминой крови, как прочищала нос и рот какими- то трубочками, и как пыталась заставить маму приложить меня к груди. Но та отказалась, заявив, что это ожидающая в коридоре бабка хотела меня, а она не будет портить свою грудь. Тогда эти слова вызвали в душе всех присутствующих ненависть к ней, но она только ругалась на них, требуя оставить ее в покое. Кормил, пеленал и мыл меня только персонал, бабушка сослалась на неадекватность роженицы, хорошо приплатила за это. Все надеялись, что мама одумается, но чуда не случилось. Сейчас мамино терпение лопнуло, и она решила отказаться от меня, отдав хоть кому- то.

Дойдя до первого же служителя церкви, она потребовала позвать отца Игната. Жестко, грубо, без приветствия. Меня бы за такое она точно побила. Ведь старших нужно уважать, всегда относясь к ним почтительно. Мужчина если и удивился, но только кивнул и попросил подождать в беседке. Наверное, не хотел всеобщего внимания проходящих мимо мужчин и женщин, раз указал на самую дальнюю от нас беседку, но мама пошла туда также решительно, таща нас с чемоданом на прежней скорости.

Внутри беседки я села на лавочку без маминого приказа, сложила руки на коленках, и опустила глаза в пол. Сегодня было тепло и я одела белое платье с вышитым красным маком на подоле, подходящее под мои единственные белые туфли. Мама не сложила в чемодан грязные вещи, а только те, что были в комоде, куда я складывала чистую, новую одежду. Я смогла выбрать одежду из того, что лежало на стуле возле кровати. Туда я вешала то, что уже одевала, но не пачкала. В нашем доме стирали только в выходные дни, и дядя Эдик не любил, когда в ванной была полная корзина чужого грязного белья. Он вообще все делил на общее и свое. Покупал вкусный сыр только для себя, а нам давал его только если у него было хорошее настроение. В остальное время мама смазывала для меня бутерброды дешевым плавленым сыром, который крошился, и говорила, что на другой у нее нет денег. По ее словам, мое содержание сжирало все ее деньги, заработанные в магазине, торгующем нижним бельем. И раз меня кормили в саду, то нечего просить еще и дома еду.

Когда была жива бабушка, она всегда накрывала ужин и давала вечерний чай с печеньем перед сном. Сперва было тяжело ложиться спать голодной, но потом я привыкла. Да и хорошая нянечка в саду всегда давала добавку молочной каши за завтраком. Ведь не все дети ее едят, а кого- то кормят дома родители. Выливать еду в унитаз она не любила, вот и щедро раздавала оставшуюся кашу тем, кто просил добавку.