Арабель Моро - Последнее наказание

Он легонько хлестнул поводьями лошадей, давая понять, что тащить свою ношу им осталось недолго. Я нетерпеливо выглянула в окно кареты. Сумерки уже начали опускаться на землю, но дорога еще была видна довольно хорошо. С восточной стороны ее росли деревья, и в дневное время я бы увидела на этом месте небольшую рощицу, но, взглянув на почерневшие в сумеречном освещении деревья, я сделала вывод о том, что передо мной густой и довольно опасный лес. С западной стороны дороги, по которой мы ехали в город, было широкое поле, которое делила пополам узкая ухабистая дорога. Возле перекрестка находился указатель, который направлял свою плохо отточенную стрелку в сторону полевой дороги. На нем неровными буквами были выведены слова: «Западное кладбище». Закатное солнце уже почти спустилось за горизонт, отчего небо там приняло темно-красный, почти кровавый оттенок, предвещавший путникам скорую перемену погоды.

– Нехорошее предзнаменование, – прошептала я, отстраняясь от окна.

Видимо, лицо мое против воли приняло испуганное выражение, так как мама, посмотрев на меня и услышав то, что я сказала, заволновалась. Она, как и большинство женщин нашего времени, верила приметам и старалась прислушиваться к народной мудрости. Поэтому совершенно не удивительно то, что слова мои и поведение серьезно всполошили ее.

– Ты о чем, Марьюшка? – с тревогой спросила она. – Что ты там увидела?

Она потянулась к окну, желая взглянуть на то, что привело меня в тревогу, но я остановила ее, сказав:

– Ничего, мамочка. Я ничего плохого там не видела.

Я не хотела посвящать ее в свои тревоги, в основном потому что боялась за ее здоровье. Любое волнение и любая тревога были для нее опасны и грозили проявлением эпилептических припадков той или иной степени. Ни я, ни Петрус не желали, чтобы один из таких приступов, пусть даже и самый слабый, приключился с ней в дороге, и поэтому на протяжении пути всеми силами ограждали ее от возможных тревог. Весть о том, что уже скоро мы окажемся в Амстердаме и наконец-то сможем отдохнуть и выспаться, радовала нас всех, а в особенности Петруса, который последние пару дней только и говорил, что о своей жуткой боли в пояснице, появившейся из-за неудобного каретного сиденья. Его ворчанье действовало нам с мамой на нервы, но мы старались не ругать своего сопровождающего, так как и сами чувствовали усталость и напряжение от длительного пребывания в одних и тех же положениях.

Пока я рассуждала над этим, мы въехали в Амстердам. На улице было уже совсем темно, но даже в темноте я могла понять, что город этот огромен и весьма красив. Впрочем, мой взгляд настолько был не искушен в понятиях «огромен» и «красив», что любой мало-мальски большой и чуточку ухоженный город показался бы мне поражающим воображение. И все же Амстердам вызывал у меня восхищение. Я никогда в жизни не видела таких высоких домов. Нет, конечно, наш дом мне тоже всегда казался красивым и высоким, но здесь все было как-то по-другому. Я словно бы попала в другой мир. Улицы здесь были довольно узкими, отчего дома казались наблюдателю чуть выше, чем они являлись на самом деле. Были, правда, тут и более широкие улицы, примыкавшие к площадям и скверам. На таких улицах находились дома зажиточных обитателей Амстердама. Эти здания отличались от других не только размерами. Некоторые из них были отделаны снаружи или даже полностью сделаны из камня или кирпича.

Наша карета остановилась у одного из самых крупных и красивых, на мой взгляд, домов Амстердама. Несмотря на позднее время, в доме этом и возле него горели лампы, что явно указывало на то, что нас здесь ждут. Мы еще не успели выбраться из кареты, а к нам уже от дверей дома спешил слуга, одетый в простую одежду желтовато-коричневого цвета. Он почтительно открыл перед нами дверцу кареты и с поклоном подал руку маме, а затем мне. Вскоре появились и сами хозяева дома. Красивая женщина, которой на вид я бы дала не более тридцати лет, почти с разбегу налетела на маму и сжала ее в объятиях.

– Нора! – воскликнула она. – Как же я соскучилась по тебе! Почему так долго? Мы ждали вас еще днем!

– На одном из постоялых домов, – ответила мама, принимая объятия сестры, – возникла проблема с лошадьми. Мы сильно там задержались, но потом проблема решилась.

– Ну не страшно, – заключила тетя Лотта. – Главное, что вы все-таки приехали.

Она еще раз крепко сжала маму в объятиях, но тут же выпустила ее, увидев Петруса, выбравшегося из кареты последним.

– Петрус! – воскликнула Лотта. – Как же я рада тебя видеть! Ты нисколечко не изменился за эти годы! Ну разве что в области талии, – прибавила она с легким сарказмом, взглянув на давно уже немаленький живот Петруса.

Она, нисколько не смущаясь своего мужа и слуг, крепко обняла нашего сопровождающего, а затем переключила свое внимание на меня.

– Мария! – воскликнула она с искренним удивлением. – Вот это да! Как выросла! Я последний раз видела тебя еще совсем малышкой, а теперь посмотри, какая ты большая! А красивая! С ума сойти! Нора, как же ты умудрилась так долго скрывать от всех эдакую красоту!

Она так же крепко, как и всех прочих своих гостей, обняла меня, при этом лукаво подмигнув маме, а после повернулась к своему супругу, который только еще успел подойти к нам, так как в отличие от Лотты передвигался не бегом, а медленным размеренным шагом. Мужчина этот был средних лет, не красивой, но и не отвратительной наружности. Его круглое холеное лицо не рассекала ни одна морщинка, хотя лет ему, на мой взгляд, было не так уж и мало. Карие глаза его выражали спокойную уверенность в своих силах, а черные, как смоль, волосы были аккуратно уложены и зачесаны направо. Фигура его также не отличалась ни худобой, ни излишней полнотой, и он не имел ни горы мышц, ни милого животика, как у Петруса. В общем, он произвел на меня впечатление человека довольно педантичного, скучного, но очень доброго. Тетя Лотта, подойдя же к нему, нежно обняла его за талию и, трогательно улыбнувшись, представила:

– Познакомьтесь, это мой муж – Ханнес Кельц.

Ханнес слегка склонил голову в знак приветствия, но при этом остался совершенно серьезен, отчего я подумала, что, возможно, он не особенно рад нашему визиту. Много позже я поняла, что господин Кельц просто-напросто являлся человеком не способным не то чтобы к бурному, но даже к самому малому проявлению эмоций. Чтобы ни происходило вокруг него, он всегда оставался спокоен и собран, в то время как Лотта даже в самый заурядный день являла собой целый вихрь разнообразных эмоций.

– Очень приятно, господин Кельц, – сказала мама, в ответ на его приветствие делая легкий поклон.

– Можете называть меня просто Ханнес, – ответил он довольно просто, что вселило в меня надежду на то, что наше пребывание в его доме не будет доставлять лишние неудобства ни ему, ни нам.