Елена Самойлова - В тени охотника 2. Седьмой Самайн

– Эрика, тише! Что стряслось?

Хлопнула дверь, поток холода прекратился и в наступившей тишине дрожащий женский голос показался мне особенно громким, даже когда неизвестная посетительница перешла на сдавленный, отрывистый шепот.

– Помогите, матушка Иза… Сынок мой не вернулся! Гулял с соседскими детьми, нарядился пугалом, я ему корзинку под сладости еще дала, велела вернуться до вечера, а он пропал! Соседские дома все, говорят, что видели его, убегающим домой, но он не вернулся! Матушка Иза.. вы ведь.. можете. Я знаю… и все знают, но молчат ведь… Помогите… Пожалуйста… Что хотите отдам, только найдите ребенка!

Я поднялась с табурета, на цыпочках прокравшись к коридору. Что ответила Иза, я не слышала, но женский плач возобновился, стал отчаяннее и горше, и от него мне было, мягко говоря, не по себе. Ребенок, пропавший в Самайн… да еще в такую непогоду, которая заметает следы и делает поиски практически бесполезными! Да и чем может помочь пожилая цветочница, она же не ищейка.

– Да не мое сейчас время! Луна уже убывает, не могу я! Нет у меня сейчас силы…

Голос Изы стал громче, раздраженнее – а я неожиданно поняла, о какой помощи просила женщина. Похоже, что не только я успешно прячу свой дар от чужих глаз и не даю ему проявить себя. Не только я в этом доме скрываю бремя Условий на своих плечах, ношу хладное железо и контролирую каждый свой душевный порыв, чтобы не проявить свое отличие от простых людей, свое колдовское наследие.

И чего бы не говорили про таких, как я, но далеко не всегда мы способны распознать и почувствовать себе подобных. Нельзя ощутить чужое бремя, если им не пользуются, не увидишь в человеке чародея, если он запрятал в себе эту искру так глубоко, как только мог запрятать, если он похоронил в себе само стремление колдовать вместе с частицей самого себя, обрубив тонкие стрижиные крылья у своей птицы-души. Это выбор каждого из нас – принять или отвергнуть свое бремя, свои Условия Колдовства. Наше неотъемлемое право, а не обязанность. Но будет ли счастлива птица с подрезанными крыльями? Если она не успела почувствовать радость полета, не успела познать небеса и волю – то да, скорее всего, она сможет быть довольной жизнью и на земле в изящной золоченой клетке. Но если же ее поймали после того, как полет и небо стали одним из смыслов ее сути и жизни, когда хрустальная синева и пушистые облака стали частью ее легкокрылой души, то клетка убьет ее, заставит медленно зачахнуть от тоски.

Так и с нашим колдовским бременем. Я скрывала его меньше двух месяцев, стоило только прибыть в Эйр, не пользовалась даже украдкой для того, чтобы напитать излишками силы многорядные бусы-амулет – и я уже тосковала, чувствовала себя неполноценной, и неправильной. Птицей с подрезанными крыльями. Чего стоило совсем отказаться от своего дара и не пользоваться ими годами – я и представить не могла. Все равно, что человеку отрубить себе совершенно здоровую руку, только чтобы не выделяться среди других калек.

– Идем, Эрика, – услышала я низкий мужской голос, и рыдания стали тише, глуше. – Здесь нам не помогут. Соберем соседей, возьмем фонари, попробуем сами…

Я глубоко вздохнула, чувствуя, как сердце колотится в горле, а руки холодеют, пальцы становятся как ледышки – и все из-за того, что я собиралась сделать очередную глупость. Очень большую глупость, которая, скорее всего, дорого мне обойдется. Очень дорого, особенно в Самайн, когда не только Дикая Охота, но и много всякой другой нечисти бродит вдоль дорог и кружит над притихшими селеньями, поднимается над полыми холмами и рыщет среди лесов и полей.

Я могу просто промолчать и остаться в безопасности и тепле этого дома. Могу остаться, позволить уйти этим людям и не думать о том, найдется ли их дитя, пропавшее в такую ночь. И никто не упрекнет меня в этом.

Никто, кроме меня самой.

Потому что, положа руку на сердце, здесь и сейчас я больше всего боялась, что когда состоится очередная моя встреча с охотником Валем, он презрительно усмехнется – и тоже ничего не скажет. Но мы оба будем знать, что я, которая не побоялась когда-то прийти на склон Западного Алгорского Холма, вооруженная лишь солью, огнем и железной цепью, в этот Самайн отступила там, где не должна была отступать.

Это еще одна моя граница, которую я должна держать на замке. Мой страх перед тем, что скрывается во тьме, и если поддаться ему, приоткрыть дверь хотя бы на волосок – он выберется и рано или поздно сожрет меня целиком. И нынешнее искушение – остаться не у дел, отвернуться и притвориться, что все это меня никак не касается – то самое, что отделяет меня от дороги в Бездну.

Скрипнула, открываясь, входная дверь, снова потянуло холодом – и я торопливо вышла в коридор, резко взмахивая рукой и захлопывая дверь перед самым носом у невысокого, кажущегося квадратным из-за очень широких плеч мужчины, придерживающего под локоть плачущую светловолосую женщину. Мужчину я узнала – эйрский кузнец Найл был мне неплохо знаком благодаря тому, что Изе постоянно требовались в хозяйстве то гвозди, то новые ножницы для обрезки стеблей, а как-то раз меня отправили к нему с целым ящиком маленьких лопаток, ножей и ножниц с просьбой заточить и привести в порядок. Не сразу, но я вспомнила и ребенка – серьезного темноволосого мальчугана с любопытным, живым взглядом. Дважды я его видела в отцовской кузнице играющим с какими-то железками и очень внимательно прислушивающегося ко всему тому, что кузнец рассказывал своему подмастерью. Но супругу его я видела впервые, пусть даже и была наслышана о ее непростом характере и обостренном чувстве справедливости, благодаря которому местный судья не оставался без работы, разбирая жалобы на ушлых торговцев, слишком шумных соседей и корчмаря, до неприличия разбавляющего вино.

– Я могу помочь, – негромко произнесла я, складывая пальцы правой руки щепотью и стряхивая с них сияющий мягким золотистым светом огонек-бабочку, который под удивленными взглядами гостей поплыл по воздуху к самому потолку. – Если позволите. Но мне нужна вещь, принадлежавшая ребенку, и знать имя, данное ему при рождении.

– Пряха, – пожилая цветочница смотрела на меня как-то растерянно, будто бы впервые увидев по-настоящему. – Ты что же… даже если бремя тебе позволяет – как же ты пойдешь? Неужели не страшно? Ведь время… непростое.

– Страшно, – неловко улыбнувшись, призналась я. – Но мне нельзя остаться в стороне там, где могла бы помочь. Всем, быть может, и можно, а мне нельзя.

Повисла неловкая пауза. Старая цветочница лишь качала головой, опустив взгляд в пол, светловолосая Эрика смотрела то на меня, то на мужа с какой-то безумной надеждой, сцепив тонкие пальцы на уровне груди. Я разглядела воздушное, вычурное железное кольцо на ее правой руке, прямо-таки металлическое кружево, сплетенное с любовью и украшенное серебряной капелью. Обручальное, не иначе. Любит ее муж, сразу видно. И ребенка любит – потому и Самайн ему не страшен. Не пойду я – пойдет сам. Один, если соседи окажутся нечувствительными к чужой беде, и либо вернется с ребенком, либо не вернется вообще, сгинув посреди заметенных снегом лугов и серых скал и оставив любимую жену переживать двойное горе. Двойную утрату. Сможет ли она, с такой надеждой глядящая на меня заплаканными глазами? Та, кто не побоялась в такую ночь прийти на поклон к старой чародейке с мыслью вымолить у нее помощь в поисках единственного сына?