С. Джей-Джонс - Зимняя песнь

– Кете… – снова прохрипела я.

– А отец – так тот вообще голову потерял. Не хотел бы я еще раз увидеть его таким пьяным.

Сколько времени прошло? В Роще гоблинов я провела не больше часа, максимум – двух.

– Как… как долго… – В горле саднило, голос осип как от долгого молчания.

– Трое суток. – За спокойным тоном Ганса скрывался подлинный страх. – Тебя не было трое суток. Йозеф выступал перед маэстро Антониусом три дня назад.

Три дня? Как такое возможно? Должно быть, Ганс преувеличивает!

Никакого обмана. Никаких уловок. Не отнимать моих воспоминаний, не мухлевать со временем . Король гоблинов уже нарушил свое обещание. Но разве он его давал? Обещаю тебе одно и только одно: твои глаза будут открыты. Мои глаза были открыты. Я все помнила.

– Кете… – выдавила я, но Ганс приложил палец к моим губам, заставив умолкнуть.

– Не надо разговаривать, Лизель. Я здесь, я о тебе позабочусь, – сказал он. – Не волнуйся, я позабочусь о вас всех.

Когда мы вернулись, в гостинице поднялось страшное волнение. Мама обнимала меня и плакала, хотя подобное изъявление чувств было для нее совсем нехарактерно. В морщинах на папином лице виднелись застарелые следы пьяных слез, а Йозеф – мой милый Зефферль – не сказал ни слова и лишь стиснул мою руку так, что побелели костяшки пальцев. И только Констанца стояла в стороне и буравила меня темными глазами. Моя сестра пропала, и виновата в этом я.

Мама осыпала меня ласками и суетилась, точно над младенцем. Завернула в одеяла, потребовала, чтобы отец усадил меня в свое любимое кресло у огня, затем принесла суп и даже чай с капелькой рома.

– Ох, Лизель! – причитала она. – Ох, Лизель!

Столь бурное проявление любви меня смущало. Мы с мамой никогда не были особенно близки; все наше время уходило на то, чтобы свести концы с концами. На маме держалась гостиница, на мне – семья. Я не умела выразить своей любви; между нами существовало понимание, но не было теплоты.

Заметив мою неловкость, мама промокнула слезы и кивнула.

– Слава богу, Лизель, ты цела и невредима.

Она снова превратилась в практичную, рассудительную фрау Фоглер, жену хозяина гостиницы. За исключением покрасневших глаз, все следы недавних переживаний исчезли.

– Мама боялась, что ты сбежала из дома, – шепнул Йозеф.

– С какой стати мне сбегать? – вытаращилась я.

Йозеф покосился на отца, сгорбившегося в углу. Он выглядел враз постаревшим, измученным и осунувшимся. Всегда беспечный и веселый, папа даже в зрелом возрасте напоминал того живого, талантливого и многообещающего музыканта, каким некогда был. Красная сеточка сосудов, проступивших на щеках от регулярных возлияний, придавала ему ребячливый вид, а общительная натура маскировала серьезные недостатки, скрытые от всех, кроме ближайшего окружения.

– Из-за того… из-за того, что тебе больше не для чего жить, – пробормотал Йозеф.

– Что? – Я попыталась сесть, но не смогла выпростаться из кучи одеял, наверченных вокруг меня, будто кокон. – Зефферль, не говори глупости!

На плечо мне легла рука Ганса.

– Лизель, – ласково проговорил он, – нам всем известно, как много ты трудишься на благо семьи, как стараешься ради Йозефа. Мы знаем, что ты полностью посвятила себя его карьере, жертвовала собственными надеждами и мечтами ради его будущего. Знаем мы и то, что даже родители нередко отдавали ему предпочтение перед тобой.

Я ощутила покалывание тысячи тонких иголочек. Ганс словно бы озвучил самые недобрые и эгоистичные мои мысли, признал мое право на обиду. Как ни странно, при этом я не испытала ни облегчения, ни торжества, лишь некий неясный страх.

– Все равно не понимаю, с чего вы решили, будто я убежала, – сварливо пробурчала я.

Ганс и Йозеф переглянулись. Этот их новый союз меня насторожил.

– Лизель, в последнее время с тобой происходит что-то неладное, – мягко начал Ганс. – Взять хотя бы твою привычку уходить в лес и подолгу оставаться там в одиночестве.

– И что в этом такого?

– Ничего, – пожал плечами Йозеф, – только… Ты постоянно повторяешь, что должна кого-то найти, что кто-то нуждается в твоей помощи.

Я напряглась.

– Кете.

Йозеф и Ганс снова обменялись взглядами.

– Да, Лизель, – осторожно произнес Ганс.

Мысль о сестре обострила мой разум и все чувства.

– Кете! – воскликнула я и завозилась под одеялами. На этот раз мне удалось высвободиться из шерстяного плена. – Я должна ее найти.

– Тише, тише, – успокоил меня Ганс. – Все в порядке, все хорошо.

Я замотала головой.

– Если меня не было целых три дня, значит, Кете угрожает еще большая опасность. Вы уже посылали за ней поисковые отряды? Обнаружили ее?

Йозеф озабоченно закусил нижнюю губу. Голубые глаза брата наполнились слезами, он схватил меня за руку.

– Бедная моя Лизель!

Ледяные тиски страха сжали сердце. Взгляд Йозефа мне совсем не понравился.

– В чем дело? – потребовала ответа я. – Что ты хочешь сказать?

За плечом брата, точно большая хищная птица, выросла Констанца. Темное морщинистое лицо, выражение – одновременно самодовольное и серьезное.

– Ох, Лизель, – вздохнул Йозеф, – я так рад, что все обошлось. Но скажи мне ради всего святого, кого ты ищешь? Мы никак в толк не возьмем, о ком ты говоришь. Сестричка, кто такая Кете?

Никаких обещаний, сказал Король гоблинов. Твои глаза будут открыты, но я оставляю за собой право затуманивать разум остальных, если мне так будет угодно.

Пока Йозеф готовился к отъезду с маэстро Антониусом, я, по маминому настоянию, сидела в своей комнате и «восстанавливала силы».

– Солнышко, ты заслужила отдых, – сказала мама. – Ты так долго заботилась обо всех нас, позволь теперь нам поухаживать за тобой.

Напрасно я пыталась объяснить, что не больна. Чем больше я старалась выудить у родных утраченные воспоминания о Кете, тем сильнее они убеждались, что рассудок меня оставил. Но ведь мой разум не помутился, так?

Кете исчезла. И не просто исчезла, а как будто и не рождалась на свет. Все следы ее существования были стерты, не осталось даже пряди золотых волос. Ни засушенных луговых цветов, лент или кружев – ничего. Кете словно не было вовсе.

Твои глаза будут открыты .

Мои глаза были открыты, но я более им не доверяла, ибо видели они одно, а помнили – другое.

Проснувшись однажды утром, я обнаружила, что клавир из комнаты Йозефа перенесли в мою.

– Кто его сюда поставил? – спросила я Ганса. – И почему я ничего не слышала?

Ганс нахмурился.

– Лизель, клавир стоял здесь всегда.

– Нет, – возразила я. – Ничего подобного. Мы с Йозефом занимались на нем в комнате брата.